logo

Хлебные крошки

Статьи

В.Кривулин
Наследие
Культура
Россия

Священник Константин Кравцов

Раннеапостольский свет

О последней книге Виктора Кривулина

В конце прошлого года в изд-ве «Арго-риск» вышла книга стихов Виктора Кривулина «Композиции», составленная вдовой поэта Ольгой Кушлиной. Виктор Кривулин – это имя до сих пор известно в основном среди литераторов, как и имена многих других поэтов, не печатавшихся в СССР, представителей так называемой неподцензурной поэзии, самиздата, андеграунда, бесспорным лидером и идейным вождем которого в Петербурге и был Виктор Кривулин.

Он родился в Ленинграде в 1944 году, окончил филологический факультет Ленинградского университета, в 1978 стал первым лауреатом неофициальной премии Андрея Белого. При его деятельном участии выходили такие самиздатовские журналы как «37», «Северная пчела» и другие. Первые книги поэта вышли в Париже: в 81-м и 88-м. В 90-х Виктор Кривулин входит в редколлегию журнала «Вестник новой литературы» и ведет обширную литературную и общественную деятельность, выходят один за другим его поэтические сборники «Обращение», «Концерт по заявкам», «Последняя книга», «Предграничье», «Реквием», «Купание в Иордани», «Стихи юбилейного года» и «Стихи после стихов» – последние две в 2001-м, в год смерти поэта. Похоронен Виктор Кривулин на Смоленском кладбище неподалеку от часовни Ксении Блаженной. В прошлом году, солнечным октябрьским утром, мне и Минусинскому священнику и поэту Сергию Круглову выпало отслужить на его могиле панихиду.






Что отличает поэзию Кривулина от большинства стихотворных текстов, не имевших шанса быть опубликованными в советское время так это их ярко выраженный особый мировоззренческий стержень: о чем бы ни писал поэт – это взгляд христианина, и это не так называемое «анонимное христианство», жизненно не связанное ни с одной из конфессий – а русское православие: гонимое, поруганное, не имеющее права голоса в коммунистическую эпоху, но накрепко связанное с ней. Кривулин и православен, и подчеркнуто современен, он ни в коем случае не вне времени и его острых проблем – исторических, культурных, социологических, политических, а в самой их гуще, на переднем крае борьбы Царства Христова и царства кесаря. Он – художник и воин, поэт и гражданин, что, увы, и в литературной и в церковной среде скорей исключенье, чем правило...


Итак, «Композиции»» - последняя из вышедших книг Виктора Кривулина. Само название вводит нас в выстроенное по определенным непреложным законам художественное пространство, отличное от природного, стихийного, сиюминутного. На русский язык «композиция» может быть переведена как «сочинение», но не в расхожем школьном смысле, а в том, который придает чину, т.е. порядку, со-чинению как соподчинению частей церковная лексика. Кривулин представляется мне именно церковным художником – иконописцем, зодчим, скульптором, витражистом. Здесь – свобода в Духе, а не псевдосвобода отпускающего себя (не до конца) на волю подсознательного сюрреалиста, не рассудочная «деконструкция» шаблонов массового сознания, забавляющая концептуалиста и не рабское следование канону минувшей эпохи, превратно понимаемое как верность традиции. Кривулин созидает, а не разрушает и не копирует отработанные приемы, преумножая сущности сверх необходимости. Актуальность создаваемого им «актуального искусства» не в том, что оно соответствует преходящей интеллектуальной и/или эстетической моде сегодняшнего дня, а в верности тому видению и тем правилам композиции, благодаря которым возникли иконы Рублева, полотна Брейгеля и Рембрандта, Айя-София и Нотр-Дам, гениально вписанная в русский пейзаж церковка на Нерли. Во всех этих случаях первичным организующим художественное целое элементом является свет и можно сказать, что самое произведение про-изводится им, из него, инициирующего и направляющего со-чинение композиции, выстраивающего открываемый им, внутренним зрением (а оно – тот же свет) мир. Что дело обстоит именно так, что его письмо – письмо световыми вспышками, признается и сам Кривулин: «пищу квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам». Кривулин – ни в коем случае не литератор, он – композитор, архитектор, сочинитель особого пространства-времени, где присутствие Творца оказывается явным и действенным, а мы, входящие, включаемся в славословие на котором (и которым) и держатся, которым живут создаваемые поэтом «композиции». Все видимое здесь нередко как бы размыто нахлынувшим светом – светом внутреннего зрения – нового, не твоего, точнее – твоего, но чудесно обновленного, восполненного иным зрением, иным светом. Вот, например, стихотворение «Благовещение»:


Тихая радость лицо изнутри освещает.

Эту метафору лучше вернуть бытию

в пасмурный день, если окна всего не вмещают

света, что в комнату льется твою.



Что-то помимо сырых простыней заоконья

слоем свеченья дрожащим тебя облегло –

как бы развернутой радуги видишь крыло,

жесткие крылья светящейся гладя ладонью.



Голос не слушала. Все изумлялась, следила

за расслоением белого света на веер цветов.

Но заполнявшая комнату внешняя сила

шла изнутри, из твоих изливаясь зрачков



Это – фиксация внутреннего опыта, опыта откровения света, источник которого не ты, но свет этот изливается, тем не менее, изнутри, из твоих зрачков, расширяя их, промывая все видимое, благовествуя не извне, а изнутри… Эти состояния не поддаются описанию в обыденной да и любой другой речи (скажем, на языке логики), и далеко не каждому поэту – и не только поэту – дано испытать их, а испытав – выразить. Кривулин приписывает Богородице то, что пережил он в один из редчайших, может быть, единственный момент своей жизни и такое дерзновение оправдано не только художественно: каждая душа, будучи христианкой по природе, призвана стать таковой еще и по собственному свободному выбору, иными словами – сказать свое «да» на божественный призыв: стать матерью Слова, «средой» для Его возрастания. Об этом невыразимом ответе, об этом откровении, предшествующем диалогу, когда слова еще неразличимы («голос не слушала»), но уже «заполнявшая комнату внешняя сила шла изнутри, из твоих изливаясь зрачков», и свидетельствует поэт. Да и вообще стихи Виктора Кривулина не столько стихи, сколько именно свидетельства. И не будет ошибкой сказать о поэте, – не только Кривулине, а о поэте вообще, – то же самое, что евангелист Иоанн сказал о другом Иоанне – Крестителе: «он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете». Не был светом в том единственном смысле, в каком был светом Христос. Но в этом смысле никто из живущих и не может быть светом, однако самоназвание христиан – святые, т.е. несущие и передающие тот же свет, светящий во тьме, называемый также Логосом, Словом, т.е. Порядком и Законом – законом свободы и красоты. И та, и другая есть противоположность хаосу, результат воздействия на него любящей творческой воли Преобразующего хаос – в космос. Но и космос, который мы знаем, не последнее слово Творца – чаю воскресения мертвых и жизни будущего века, произносит христианин, ожидающий, жаждущий нового творения или, иными словами, радикального обновления мира, которое для него не абстракция, а факт глубочайшего внутреннего опыта, более убедительного в своей достоверности, чем любая так называемая «объективная реальность». Это же чаянье мы то и дело видим и в стихах Виктора Кривулина. Чаянье как переход, исход, что видится ему так:



Кликнет меня – я услышу –

легкая смерть.

Солнце влезает на крышу.

Больно смотреть.



Катится в цинковом громе,

искры летят.

Все ли уснувшие в доме

всё еще спят?



Все, – отвечаю, – и снится:

солон восход.

Словно паук по ресницам

солнце ползет.



Плачут ли? правда, не знаю.

Жажда ли? Жар?

Катится солнце по краю

крыши. Удар.



Вот и оно провалилось

в черную щель,

словно в копилку. А снилась

дудка, свирель



из отдаленных буколик –

образ ничей,

словосплетение, что ли,

светоручей…



Легкая смерть издалека,

слышу, свистит –

птичий, предсмертный ли клекот

крылья растит.



Нельзя не заметить близость этого состояния тому, что мы видим в «Благовещении»: тот же изливающийся, как вода, свет («светоручей»), те же крылья… Умирал Виктор Кривулин от рака легких очень тяжело, но несомненно за всеми этими невыносимыми страданиями присутствовал, брезжил, ширился свет, открывавшийся поэту именно из глубины страдания, пронизывающий его, как, например, во «Флорентийской иконе»:



Губы твои молчат и лицо твое – вечер.

Синие ткани Флоренции льются тяжелым потоком.

В синем снегу утопая стоишь в созерцаньи глубоком

белоцерковной зимы – но покинутой Богом.

«Господи!» – шепчешь в себе, но лишенное речи

облачко лишь вырывается. Пар неустойчиво-млечен…

«Господи! – шепот младенческий. Бледно-пуховый платок

с плеч твоих медленно и одиноко сползает,

все упадая на рощи, на холмы и дол упадает…

Господи! Слово последнее словно к губам примерзает.

Синяя фраза Флоренции, выдоха слабый цветок.



Здесь то же молитвенное предстояние: молящегося – иконе, и флорентийской Богородице в оренбургском пуховом платке – Тому, Чье имя поругано и забыто в стране белоцерковных зим, будто бы оставленной Богом. Вся молитва состоит из одного единственного слова и этого достаточно, чтобы «соединить прекрасного разрозненные части»: человека – через Заступницу – его Создателя и Спасителя, «Россию во мгле» и Флоренцию.

Вообще Кривулин, как сказали бы в старину, постоянно печалуется о растоптанных советчиной малых сих, обезображенной стране, ее изнасилованной идеологией и вышвырнутой за ненадобностью культуре. Его поэзия молитвенна по самой своей сути, по природе. И всегда – напоминание о Красоте как забытом имени и, следовательно, силе Божьей - божественной энергии, приобщаясь к которой мы приобщаемся к ее Источнику. Это и отличает стихи Кривулина из множества талантливых, обладающих рядом несомненных достоинств, но не пронизанных упомянутым светом и не несущих его в себе «текстов». В качестве примера можно привести любое из его стихотворений, но прочитаю, пожалуй, вот это, звучащее как гимн противостоянию художника-христианина окружающей его энтропии, гимна питерскому андеграунду семидесятых, но не только. «Андеграунд» дословно означает «подземелье», а это отсылает нас в свою очередь к раннехристианским катакомбам. Впрочем, катакомбы, с точки зрения Кривулина, не совсем подходящее слово: он говорит о выходе из катакомб в мир, что, однако, не отменяет родства сегодняшнего христианина с «раннеапостольским светом» – напротив, лишь в подпольной культуре, лишь в противостоянии кесарю, как тогда, только и можно к нему приобщиться. Этот дух – дух раннего христианства, «звериного и басенного», как сказал Мандельштам, а не официального, имперского, ставшего общеобязательной религией и тем самым утратившего свою первоначальную тайную свободу. Ту свободу, без которой невозможны ни подлинная вера, ни подлинное искусство. «Вино архаизмов», о котором говорит здесь поэт, есть вино Евхаристии, «отдающее оцетом оцепенелой любви», напоминая о кресте, но и – вместе с тем – являющееся вином Воскресения, нового творения. Его и утверждает, наблюдая гибель культуры и противостоя этой гибели всем своим творчеством Виктор Кривулин.



Пью вино архаизмов. О солнце, горевшем когда-то,

Говорит, заплетаясь, и бредит язык.

До сих пор на губах моих – красная пена заката,

Всюду – отблески зарева, языки сожигаемых книг.

Гибнет каждое слово, но весело гибнет, крылато,

Отлетая в объятия Логоса-брата,

От какого огонь изгоняемой жизни возник.



Гибнет каждое слово!

В рощах библиотек

Опьяненье былого

Тяготит мои веки.

Кто сказал катакомбы?

В пивные бредем и аптеки!

И подпольные судьбы

Черны, как подземные реки,

Маслянисты, как нефть. Окунуть бы

В эту жидкость тебя, человек,

Опочивший в гуманнейшем веке!



Как бы ты осветился, покрывшись пернатым огнем!

Пью вино архаизмов. Горю от стыда над страницей:

Ино-странница мысль развлекается в мире ином,

Иногда оживляя собой отрешенные лица.

До бесчувствия – стыдно сказать – умудряюсь напиться

Мертвой буквой ума – до потери в сознаньи моем

Семигранных сверкающих призм очевидца!



В близоруком тумане,

В предутренней дымке утрат –

Винный камень строений

И заспанных глаз виноград.

Труд похмелья. Похмелье труда.

Угол зрения зыбок и стал переменчив.

Искажающей линзою речи

Расплющены сны-города.

Что касается готики – нечем,

Нечем видеть пока что ее,

Раз утрачена где-то вражда

Между светом и тьмою.

Наркотическое забытье

Называется, кажется, мною!



Дух культуры подпольной как раннеапостольский свет,

Брезжит в окнах, из черных клубится подвалов.

Пью вино архаизмов. Торчу на пирах запоздалых,

Но еще впереди – я надеюсь, я верую – нет! –

Я хотел бы уверовать в пепел хотя бы, в провалы,

Что останутся после – единственный след

От погасшего слова, какое во мне полыхало!



Гибнет голос – живет отголосок.

Щипцы вырывают язык,

Он дымится на мокром помосте средь досок,

К сапогам, распластавшись, прилип.

Он шевелится, мертвый, он пьян

Ощущением собственной крови.

Пью вино архаизмов, пьянящее внове,

Отдающее оцетом оцепенелой Любови,

Воскрешением ран.

Статьи по теме

Партнеры

Продолжая просматривать этот сайт, вы соглашаетесь на использование файлов cookie