logo

Хлебные крошки

Статьи

Сергей Киселёв, Андрей Никифоров и Андрей Мальгин. Фото «Крымского Эха»
Великая геополитическая игра
Политика
Россия

Наталья Гаврилева

Россия не первый раз ищет себя

Круглый стол «Крымского Эха». Часть вторая

Вне всякого сомнения: Россия сегодня совсем не та, что была до 2014 года. Конечно, изменила ее не только Крымская весна, но и те процессы, которыми заполнен весь мир. Можно ли говорить, что тот политический процесс, к которому Россия вплотную приблизилась накануне пандемии, разогнавшей нас по домам, а я говорю об изменениях в Конституцию РФ, был запущен весной как раз шесть лет назад? Думаю, тут не надо быть особым экспертом: Крым не раз играл роль триггера, запускавшего не только российские, но и мировые процессы.

А вот как изменилась Россия, что это несет нам, чего нам ждать, к чему готовиться? Мы продолжаем наш долгий разговор с тремя известными крымскими экспертами-политологами. В разговоре принимают участие: Сергей КИСЕЛЁВ, Андрей МАЛЬГИН и Андрей НИКИФОРОВ.

— Говоря о политических процессах в России, мы с вами неизбежно выходим (и уже вышли в предыдущей части нашего обсуждения) на тему идеологии, о ней сейчас много разговоров. Почему Россия от нее отказалась и приближается ли она сейчас к ее выработке? И вообще, нужна ли нам идеология?

 Сергей Киселёв: Что бы мы ни делали, в основе любой идеологии, которая на имманентном уровне существует у народа, лежит тысячелетняя история Православия. И никуда мы от этого не денемся.

Андрей Никифоров: А, может, она и еще более глубокая.

Сергей Киселёв: Возможно. Самая главная установка Православия — братская любовь! А какая может быть братская любовь между капиталистом и наемным работником? Потому и была революция 1917 года, что невозможно было осуществить идеал братской любви. И дети капиталистов, интеллигенция, девочки-гимназистки, воспитанные проповедью русской литературы, шли вместе со своими ровесниками «в революцию» потому, что они хотели практического и быстрого воплощения этого идеала.

Дискуссия вокруг поправок в Конституцию показала, что большинство граждан склоняется к мысли о том, что идеология должна быть отражена в Основном законе государства. И у этого большинства те «идейные» течения, которые воплощает какая-нибудь бородатая «певица» из Австрии, пока ещё не вызывает ничего, кроме физиологического отвращения. Вот за эти идеи, которые находятся внутри нас, и надо бороться, а государство не должно уклоняться от защиты этих идей.

Андрей Мальгин: Это понятие, которое Маркс начал обсуждать, — роль идей в жизни человека… Она, эта роль, в жизни человека всегда была разной. Скажем, роль Христианства в жизни традиционного общества и роль того же марксизма в жизни новейшего общества при всей схожести разная. Вопросы идеологии до XIX века, в общем, никого особо не волновали. Что такое идеология — это вера в то, что некими волевыми мыслительными усилиями мы можем осуществить некое преобразование общества в чьих-то интересах, в том числе своих собственных.

Вторую половину XIX века и весь XX верили, что, если мы сейчас на коленке или, там, на компьютере рассчитаем и потом заставим всех на это молиться и действовать по плану, то мы построим некое идеальное общество. Отчасти это реализовалось.

— Россия сейчас официально отказалась от идеологии…

Андрей Мальгин

Андрей Мальгин: И правильно сделала! В том смысле, как идеология понималась, скажем, марксистским обществом, — это такой груз, инструмент, который уже никуда не впихнуть: жизнь намного более многообразна, чем любая идеология. Сделать все, чтобы мир упирался в одно определенное понимание его сообществом, классом, верхушкой и всем обществом— это совершенно нелепо. И в этом смысле отказ от идеологии как от формы образования мира в целом понятен.

Другое дело, что от идеологии нельзя отказаться как от совокупности неких традиций, ценностей — но это идеология не марксистская. И когда нам говорят, что нам нужно вернуться к идеологии, здесь всегда торчит пресловутая шестая статья советской конституции. Если в этом смысле, то не надо! А если в смысле традиционном, подразумевая некие духовные ценности, — то безусловно, это нужно.

Андрей Никифоров: У меня близкая трактовка, что есть идеология: это некий образ будущего, к которому мы стремимся. То есть практически то же самое, что сказал Андрей, только под другим ракурсом.

Скажем, историю ХХ века можно рассматривать как борьбу нескольких таких идеологий. Они жёстко столкнулись в ходе Второй Мировой войны, и одна из них, довольно изощрённая, национал-социалистическая, просто перестала существовать. Затем наступила Холодная война — и тщательно проработанная, наукообразная марксистско-ленинская идеология ушла в небытие. Победила самая примитивная, которую не сразу и уловишь — есть она или нет её вообще.

На самом деле она есть, ее нам преподносят как некую универсальную. Но смысла на нее молиться или записывать ее в российскую Конституцию нет, поскольку она по большому счету апеллирует к физиологии человека: потребляйте и потребляемы будете.

Но когда призывают выработать какую-то другую идеологию, я не совсем понимаю, о чем речь. Надо более точно сформулировать техзадание, определить, о чем мы говорим. А то, как правило, получается разговор не о чём, который и завершается ничем. Это напоминает Салтыкова-Щедрина, когда хочется «не то конституции, не то севрюжины с хреном»…

— То есть идеология — это не то, что прямо вынь да положь нужно России. А что нужно России?

Андрей Никифоров: Сергей Николаевич правильно говорит, что где-то внутри общества работает некий камертон, который все равно отбрасывает наносные моменты…

— «Глубинный народ»?

Андрей Никифоров: …и он начинает гнуть свою линию. Так было и при большевиках, потому что в том обществе, которое они предложили России, жить было нельзя. Это очень хорошо показал 1941 год, когда за него не хотели воевать — и тогда срочно начали менять идеологию. Опять же, не отказались от каких-то глубинных вещей, но тем не менее, туда впустили много чего такого, за что еще пару лет назад людей к стенке ставили.

Но даже не это, на мой взгляд, наиболее показательно. А то, что когда наступил более спокойный период, более стабильный, тягучий, колхозы превратились из прихожей концлагеря во вполне приспособленную для жизни структуру. Не все и не везде, но образцово-показательные давали человеку возможность материально сносно и довольно свободно жить. Хоть вовсе не для того были придуманы.

Но получилось нечто приближенное к тому самому братскому обществу. Компартия стала сообществом политически активных представителей общества, а вовсе не сектой революционеров-большевиков, Советы — из органов классовой диктатуры — в довольно точный социологический слепок с общества. Правда, от идеологической догматики партия так и не избавилась, а Советы никто к реальной власти так и не допустил.

Но это, скорее, потому, что народ не политическую власть под себя мог переработать, а только само общество. Оно же эволюционировало во многом помимо, а в некоторой степени и вопреки официальной идеологии, на которую поплевывали даже с верхних этажей, не говоря уже о нижних.

Может быть, именно поэтому никто из этого позднесоветского братского общества не встал на защиту советского государства, по поводу которого многие сейчас проливают крокодиловы слезы. При этом вспоминают о его высокой моральности, приводя как её примеры… пресловутую колбасу по 2.20, мороженое по 22 копейки и хлеб по 16…

Сергей, кстати, говорил о «лучике», который мелькнул в 21014 году — в том, что случилось с нами, можно видеть не расчёт со сметой, а иррациональный порыв. Ведь фактически речь шла о выборе между Европейским союзом и Российской Федерацией. Идеологи от колбасы за 2.20 должны были бы выбрать ЕС. А люди взяли и почему-то выбрали Родину. Почему?

— Может, это просто несформулированная, неформализованная идеология, которую глубинный народ понимает сердцем?

Андрей Никифоров: Это стремление к справедливости. А справедливость нами воспринимается как действие по совести. Ведь бывают и другие разновидности справедливости. Но нам характерна именно такая. Как выписать это в некой формализованной идеологии? Это гораздо сложнее, чем прописать идеологию общества равных возможностей, всё содержание которой в том, что каждый может стать президентом или миллионером. Можно ли совесть можно вогнать в такую же примитивную схему? Как это выразить в форме, которую было бы возможно транслировать, переводить на другие языки?

Не потому ли у России, по большому счету, никогда не было своего образа мироустройства? У других были, у России — никогда. Она неоднократно играла очень важную роль в формировании той или иной системы мироустройства, но своего варианта при этом никому не навязывала.

Сергей Киселёв

Сергей Киселёв: Когда-то Василий Осипович Ключевский сказал, что история России — это процесс постоянной колонизации своих окраин. И я с ним согласен: мы могли диктовать свою волю миру несколько раз, но мы этого не сделали — не устраивали ни расстрелов, ни экзекуций, не пили соков из колоний, потому что наша Россия слишком огромна, слишком велика, а её территория до сих пор еще во многом не обустроена. И это пространственное обустройство тоже должно быть частью нашей идеологии!

Кстати, об этом говорит и Владимир Путин. Обустройство пространства — не только территории, поскольку пространство включает в себя, кроме трехмерности (длина, высота, ширина), ряд других более сложных характеристик: социальное, экономическое, демографическое и т.д. пространства.

Здесь стоит вспомнить, что в 40-50-е годы роль той же самой географической науки была государственная. Сейчас география на периферии, геология тоже — то есть все пространственные науки на периферии. Поэтому-то на первый план в деле формирования государственных кадров выходят не принципы тщательного подбора проверенных практической работой профессионалов, а кадровые онлайн-шоу, комичные по своей сути. Ответь на несколько вопросов тестов — и ты попадаешь в резерв будущих управленцев…

Ну не так это делается, и никогда в России это так не делалось! Еще в императорской России, чтобы пройти по служебной вертикали, нужно было постоянно сдавать экзамены по двум основным предметам — история и география России. Сегодня тебя спрашивают, кто и что когда-то где-то сказал или как называется столица какой-нибудь Бангладеш. Можно подумать, что знание столицы Бангладеш как-то поможет при ликвидации техногенной аварии или разработке планов городского благоустройства!

Проблема у нас все та же, и она заключается в приоритетности образования; но не в той форме, как это подаётся в последнее время — формировании у будущих специалистов сочинённых безликим и оторванным от процесса учёбы чиновником формальных «компетенций» … Не в этом суть образования или, если угодно, просвещения. Мы переживаем сегодня в школах и вузах национальную трагедию, масштабы которой могут проявиться уже в ближайшем будущем.

— Давайте копнем поглубже. Что сегодня происходит в России? С Россией?

Андрей Никифоров

Андрей Никифоров: Россия ищет себя. И не первый раз. Скажем, Россия в своё время заблудилась в XVIII веке. Об этом веке мы сегодня говорим как о славной эпохе — «век золотой» Екатерины, «времен очаковских и покоренья Крыма». И не помним, что это было время огромнейшего раздрая, полной разбалансировки буквально всего, ломки элит, бесконечных дворцовых переворотов, отказа от вековых традиций. Кстати, не выйдя ещё толком из этого раздрая, страна съела Наполеона. Так что для нас это не новое состояние. Сейчас в стране, как и бывало не раз, — масса неопределённостей.

Андрей Мальгин: Россия была главным фигурантом того, что происходило в мире, и ее временное отсутствие сказалось и на ее состоянии. Сейчас идет поиск не только России в мире, но и то, какими средствами это будет достигаться, каким будет этот механизм: самонастраивающимся или все равно кто-то будет рулить.

— Предложения президента Путина говорят о том, что он именно в этом направлении движется — или просто сиюминутные задачи решает?

Андрей Мальгин: А вот заметьте, какая ситуация. Есть проблема: как сменить все, ничего не меняя: как обеспечить ротацию, обновление — но при этом сохранить стабильность?

— Нельзя здесь рубить сплеча!

Андрей Мальгин: Смотрите, как шло обсуждение: я уверен, что, внося идею поправок к Конституции, никто, в том числе президент, не имел в виду «поправки Терешковой». То есть они как бы не подразумевались. Но вдруг они прозвучали — и ситуация поменялась.

— Это чисто по-русски!

Андрей Мальгин: Да. Из какой-то колготни вырисовывается некая конфигурация. Были сделаны какие-то правильные вещи: решили обсудить с обществом. Но проблема остается, она же фундаментальная: как одновременно интересы обновления сочетать с интересами стабильности? Путин об этом и сказал.

Сергей Киселёв: Мы периодически погружаемся в историю — я вижу даже не XVIII век с появлением «вольностей дворянских», когда, собственно, со временем проявились многие негативные последствия, связанные с указом Екатерины. Если мы опустимся еще ниже, то был у нас и царь Борис — после него была эпоха Смуты. И закончилась она земскими соборами, на которых народ выбрал себе царя — может, не самого выдающегося, не самого умного, талантливого, но — на триста лет.

С моей точки зрения, мы сейчас находимся в похожей ситуации. И если вспомним знаменитую поэму А.С. Пушкина, то увидим, что там эта проблема очень четко обозначена: а что народ? — а «народ безмолвствует»! К великому сожалению, очень многое, что происходит, даже при всех апелляциях к народу, это происходит в кругу политических элит. Это их ценности, элитные. А народные ценности а) не изучаются, потому что спорадические опросы не являются изучением состояния народных умов, его потребностей и чаяний; и б) народ не слышат, потому что у нас есть люди, говорящие для народа, вместо народа, есть и те, кто говорит от имени народа — но сам народ молчит.

Была бы моя воля, то первое, с чего бы я начал, — это с системного и методичного изучения народа России. Как в свое время Пётр начал строить империю с создания Академии наук. И издал указ, где в начальных строках написано: «С целью географического познания нашего Отечества решил я учредить академию наук!»

В данном случае слово «география» условно — но именно после этого начался процесс изучения России, раскрытия его ресурсного и человеческого потенциала. Было накоплено столько материала, что до сих пор часть «портфелей» даже Пьера Симона Палласа, материалы его экспедиций XVIII века полностью не разобраны. К сожалению, история наша складывалась таким образом, что многое из знания о народе России так и осталось «неразобранным» и «недоученным».

— Так, может, если народ молчит, значит, его все устраивает?

Сергей Киселёв: Сейчас существует такой инструмент, которого в императорской России не было — это соцсети.

— И народ там не молчит.

Сергей Киселёв: Он там говорит! Но, кроме того, соцсети — это сфера общения, где очень широко распространены манипулятивные технологии и где всякий человек, обладающий либо личными склонностями к манипуляциям, либо работающий на какие-то манипулятивные центры, корректирует, направляет контент и т.д. Очень интересно за этой сферой наблюдать. Буквально сегодня мне один преподаватель рассказывал, что в одном из уважаемых крымских министерств высказали желание, чтобы ученые включились в дискуссию в соцсетях: мол, «ладно, когда мы делаем плохо, пусть критикуют, но нас критикуют, когда мы делаем хорошо!».

Ребята, вы сперва послушайте народ, проанализируйте, разработайте инструменты для диалога с ним. Искусственно созданные попытки наладить взаимоотношения между элитой и народом на 99 процентов срабатывают вхолостую. Как сказал поэт, «мы живем, под ногами не чуя страны». Надо почувствовать под ногами твердую почву. И начать эту почву всячески удобрять, мелиорировать, воспроизводить, и самое главное, сажать зернышки, которые со временем дадут свои плоды, — тот роскошный сад, который появится на месте России. А он появится!

Андрей Мальгин: Наверное, было бы интересно обсудить вопрос о вызовах, которые больше всего угрожают Отечеству. Здесь есть комплекс проблем. И речь не только о классовых отношениях: их мы последние годы не наблюдаем, разве что только опосредовано, через государство. Но есть другая угроза — избыточного регулирования, так ее обозначим. Или угроза заорганизованности.

— То есть то, что сейчас закладывается в Конституции, избыточно?

Андрей Никифоров: Нет, это реакция.

Андрей Мальгин: Поправки, они вне главной угрозы.

Андрей Никифоров: Они проблемы не решают, но они сигнализируют, что это как проблема воспринимается.

Андрей Мальгин: Но как этого избежать? Путин в Послании Федеральному собранию сказал: «Как пройти по этому лезвию?» С одной стороны, реструктуризация, а с другой — стагнация? Мы действительно видим, как бюрократия не просто превалирует. А к чему приведет существование общества в таком режиме сверхзарегулированности?

Андрей Никифоров: Беда в том, что общество выключено из процесса. Нет энергетической подпитки.

Андрей Мальгин: И вот это действительно опасно.

Андрей Никифоров: Но при этом есть как бы защита от дурака. А если общество туда включить, то вроде бы своей энергетикой мы все эти процессы запитываем, но при этом защита от дурака снимается, и все начинают совать пальцы в розетку, и неизвестно, чем это все закончится для страны и для общества.

— Судя по тому, сколько появилось инициативных поправок…

Андрей Мальгин: Скажем так, монархия в России и единовластие почему процветало? Это самая эффективная форма. Потому что воля монарха преодолевает расстояния и любые «средостения». Вопрос, который никогда не будет решен, решается волей одного человека поверх всех структур. К чему приведет размывание этой воли?

Андрей Никифоров: Мало того — не решен вопрос преемственности. Ведь это один из ключевых вопросов любой власти: кто будет после? На самом-то деле вопрос не кто, а что. Но это — одна из самых больших наших неопределённостей, которая длится уже второе столетие, весь постимперский период. И все эти «синтетические гении», «лучшие друзья детей» и «спецы по языкознанию» так и не смогли ни сами нормально власть передать, ни выработать хоть какую-то процедуру этой передачи. Нет её и сейчас.

Сергей Киселёв: Мы обсуждаем поправки к Конституции в аудиториях со студентами. Сегодня аспирант подходил, спрашивал по конкретной поправке. Те поправки, которые не связаны с внутренним управлением и властью, а которые касаются определенных социальных гарантий, неотчуждаемости территории России, я горячо приветствую. Как и за поправку, чтобы к власти приходили люди, не имеющие двойного гражданства. Хотя это совершенно не является гарантией того, что человек, имеющий двойное гражданство, может быть патриотом России в сто раз больше, чем человек только с одним российским. Это маловероятно, но вероятность этого все равно сохраняется.

— Но это уже будет исключение.

Сергей Киселёв: И вообще, я считаю, что многие вопросы, которые имеют идеологическую окраску и вызывают общественную дискуссию, могли бы содержаться в правовом документе, предваряющем Конституцию — не в преамбуле, а в Конституционной декларации, в которой можно было бы провозгласить и государствообразующую роль русского народа, и основополагающую роль русского языка, и можно было бы и бога упомянуть, и многое другое — но это не входило бы в текст самой Конституции. Это был бы документ, который бы формулировал саму идеологию Конституции и рисовал некий образ будущего.

Но так как у нас сейчас очень быстро принимаются эти конституционные поправки, дискуссии как таковой в обществе не получается. В основном на уровне нравится — не нравится, за — против.

— А, может, дискуссия и не нужна? Зачем, например, была нужна дискуссия Крымскому референдуму?

Сергей Киселёв: Подготовка к референдуму продолжалась 23 года, и в этой подготовке мы все, здесь присутствующие, принимали активнейшее участие изо дня в день. Я согласен с точкой зрения, которая высказана рядом ведущих российских аналитиков. Они сами удивлены такими короткими сроками; я хорошо помню, как принималась Конституция 1977 года — и миллион предложений от граждан, и то, как обсуждение началось с конца 60-х годов.

Ряд аналитиков говорит, что, видимо, перед государством стоят такие вызовы, когда надо срочно принимать эти решения, что позволит выполнить какую-то важную стратегическую задачу. Но мы об этом не знаем, как не знают миллионы людей. У меня возникает огромное количество вопросов, на которые я не нахожу ответов. Но, конечно, я приду, проголосую и призываю к этому всех остальных.

Андрей Никифоров: Причем это не называют референдумом, и по процедуре голосование не требуется. Тогда остается только одно: доверяешь, значит…

— Чисто по-русски — не столько знать, сколько верить.

Андрей Никифоров: Мне кажется, власти на что-то реагируют, что-то они ощущают, не совсем осознавая в общем-то, что это конкретно. Реагируют так, как могут — очень половинчато, очень противоречиво, но при этом получается ситуация, за которой можно наблюдать, и мне это интересно. Например, из тех поправок, которые вносились членами Конституционного совета, я заметил несколько таких, которые еще пять-десять лет назад на официальном уровне не могли бы даже звучать. Это говорит о том, что в плане идейного развития какие-то процессы идут.

Андрей Мальгин: Русская тема…

Андрей Никифоров: Да, например, та же русская тема, которая вызвала неоднозначную реакцию, жёсткое противодействие со стороны оппонентов. Или тема соотечественников. Вообще, в РФ даже крымчан до сих пор считают бедными родственниками, как в «Кошкином доме»: пришли тут какие-то племянники объедать наш пирог! То есть это такая совершенно жлобская идеология, построенная на том, что, мол, национальное государство и нация, которая в нем живет, — это некое закрытое акционерное общество, которое пилит доходы, каждый имеет от них свой социальный пакет, и никаких других людей со стороны — будь они родственники, ближние, дальние — они признавать не собираются: идите, у вас есть свое государство, Бог подаст.

Нам это говорили в лицо еще когда мы были в составе Украины. Сама идея соотечественников, их наличие, воспринималась в штыки. Сегодня эта тема проходит какие-то круги обсуждения; уже звучит, что это «тоже люди», за которых российское государство несет какую-то ответственность — и это определенный шаг вперед. Это вызывает определенное напряжение у тех формальных союзников России, особенно тех, где наших соотечественников значительная доля. Они могут в этом усмотреть какие-то гегемонистские устремления.

И именно для того, чтобы их не беспокоить (как не хотели беспокоить совсем недавно Украину), российское государство своих соотечественников сдавало, обменивало на мнимую лояльность соседей. В итоге получалось ни лояльности, ни соотечественников. И вот, что-то сдвигается, хотя бы на уровне осознания проблемы, признания её существования. Можно найти какие-то еще такие точки роста, намеченные в ходе обсуждения. Пока неизвестно, во что они разовьются и разовьются ли вообще, но то, что они появляются, уже на что-то положительное настраивает.

Андрей Мальгин: Может, смысл того, что происходит, в том, что элита управленцев высшего звена и сам Путин чувствуют некий запрос на изменения. Общество посылает сигналы в предчувствии изменений — просто такой поколенческий тренд. Это способ как бы оседлать дракона и все-таки им управлять. Но, оседлав его, я думаю, они тоже понимают, что движение его непредсказуемо. Вот, поставили вопрос, никто не думал, а тут — раз и… Теперь все задаются вопросом: а зачем? Зачем Госсовет? Еще в январе это казалось главным вопросом, а теперь — зачем он вообще?!

Андрей Никифоров: Эта собранная на живую нитку конструкция говорит о том, что, по большому счету, идет активный, в некоторой степени лихорадочный поиск.

— Вы хотите сказать, что через год, возможно, мы будем снова вносить изменения в Конституцию? Или наполнять другими функциями тот же Госсовет?

Андрей Никифоров: Не обязательно через год, не обязательно в Конституцию. Какие-то изменения просто стучатся, пробиваются. Но пока это движение верхушечное. Среди определенной части интеллектуалов, в сфере недовольных элит — которым есть чем быть недовольными. Но самое большое недовольство элит заключается в том, что они недосформированы. То есть они не воспроизводятся, они не имеют никаких гарантий сохранения своего нынешнего положения.

Андрей Никифоров: Тут вопрос в чем: допустим, американцы, англичане выработали систему сменяемости, ротации; элита у них сформирована. Иной вариант устойчивости системы сложился в России в начале XIX века. И система эта просуществовала продержалось до 1917-го. Так вот, на сегодняшний день в России нет варианта преемственности ни одного, ни другого. И третьего тоже.

Сергей Киселёв: Что такое Конституция? Это Основной закон, то есть правовой юридический документ. А в праве отражаются необходимые, выросшие из общественных отношений некие правила, которые определяют нормы общественного поведения. С одной стороны, в праве закрепляется это поведение общества, с другой — правом регулируются эти отношения. И правом же формируются.

Но мы живем в состоянии быстро трансформирующегося общества и внутри нашей страны, и в глобальном смысле, поэтому я всегда как-то с сомнением и неприятием относился к тому, что мы её текст объявляем некоей священной коровой. Дескать, текст Конституции неприкосновенен, мы не внесем туда никаких изменений! Но сама жизнь вносит реальные коррективы! И право должно за жизнью поспевать.

И поэтому на вопрос о том, будем ли мы возвращаться к Конституции — в следующем году, может, и не будем, а через два-три года, может, такая потребность и возникнет. И тогда ее нужно будет реализовать в соответствии с действующим законодательством — то есть так, как это в нем прописано. И не надо выдумывать всяческие велосипеды. И не надо оглядываться, как там США со своей конституцией обращается или кто еще — это конституция США, а не России. На моей памяти это уже четвертая Конституция будет.

Андрей Никифоров: Это та же, что и была.

Сергей Киселёв: Да, но она будет изменена на существенный процент.

Андрей Никифоров: Мы еще пожили при двух Конституциях Украины! Вторую потом столько раз перелицовывали, что уже не понятно, во что ее превратили. Хотя она та же, образца 1996 года.

Американское общество и элиты во многом стабилизированы за счет нескольких неизменных вещей — например, они ни разу не проводили досрочных выборов. Или, допустим, ни разу не переписывали от и до свою конституцию — внося лишь поправки, но оставляя неизменной основу.

У англичан своя традиция: они ссылаются на документы 700-летней давности, которые задействованы у них в современных правовых отношениях. Мы не можем себе позволить скопировать ни того, ни другого варианта; у нас это работать не будет. Мы вынуждены изобретать свой велосипед. Потому что их велосипеды на наших дорогах не ездят — у них проходимости не хватает. Точно так же, как и по всему остальному. Мы вынуждены это вырабатывать сами.

А когда мы что-то начинаем копировать, то через некоторое время это рассыпается, разваливается просто в прах или преобразуется в нечто такое, что первоначально не предусматривалось. Петр завез в Россию европейскую бюрократию — через некоторое время она выросла во что-то совершенно отечественное, то есть невиданное нигде в Европе; европейцы приезжали и удивлялись, откуда у вас это? А это все их семена. Просто районированное под нашу почву…

Окончание следует…

Статьи по теме

Партнеры

Продолжая просматривать этот сайт, вы соглашаетесь на использование файлов cookie