Русский консерватизм и народное представительство

От редакции сайта Русская Idea : Сегодня в послании Федеральному собранию Президент России Владимир Путин предложил передать часть полномочий президентской власти парламенту, в частности право утверждать премьер-министра и членов правительства. Говоря другими словами, создается определенная вариация «ответственного министерства», только в отличие от дореволюционной России в мирное, а не военное время, и при наличии не либерально-оппозиционного, а консервативно-лоялистского парламента. На протяжении длительного времени наш проект выступал именно за такого рода политическую реформу, полагая, что превентивное усиление роли народного представительства усилит (а не ослабит) политическую систему современной России, а, учитывая исторический опыт, который руководители проекта Борис Межуев и Любовь Ульянова, систематизировали в обзорной статье, вышедшей в журнале «Тетради по консерватизму»- может стать залогом усиления реформистского, а не «охранительного» направления в отечественном консерватизме, ведь именно это усиление не состоялось в Российской империи в начале ХХ века и, на наш взгляд, во многом и привело страну к революционным событиям 1917 года.

Русская Idea публикует статью Бориса Межуева и Любови Ульяновой, вышедшую в № 4 за 2018 год журнала «Тетради по консерватизму«. Этой статьей мы подводим итоги теме народного представительства в русском консерватизме, обсуждавшейся на нашем сайте с лета 2015 года.

Русский консерватизм зачастую воспринимается и своими адептами, и своими противниками как идеология, в которой тема народного представительства не занимает центрального места. Нередко даже высказывается мнение, что русский политический консерватизм второй половины XIX – начала ХХ веков был сугубо охранительным, или, как пишут в научной исторической литературе, «реакционным» и контрреформаторским течением, в основе которого лежала уваровская триада «православие, самодержавие, народность». Самодержавие, полагаемое в качестве основополагающего принципа политического устройства России, исключало какую-либо значимую роль народного представительства.

Между тем политическая история русского консерватизма – это история не только охранительства, но и консервативного реформизма, который был важным течением общественной мысли России XIX – начала XX века и имел своих сторонников среди российских государственных деятелей, в том числе высшего ранга. Центральным пунктом политической программы консервативного реформизма как раз и было установление в России народного представительства, которое, с одной стороны, позволило бы сохранить и укрепить русские политические традиции, при этом не прибегая, по крайней мере открыто и декларативно, к заимствованию западных конституционных рецептов, но, с другой стороны, способствовало медленной, но неуклонной эволюции страны по пути политической модернизации.

На данный момент научная история консервативного реформизма второй половины XIX – начала ХХ века переживает расцвет именно как научная дисциплина. Но эта история еще не сведена в какой-то единый компендиум, который мог бы иметь не только отвлеченно теоретический, но и практический смысл. Понятно, что механически повторять постулаты славянофильства или евразийства прошлых веков было бы нелепо и смешно, однако было вполне возможно и даже рационально взять на вооружение господствующие принципы, лежавшие в основе политических доктрин этих течений. Ниже мы попробуем рассказать об основных сюжетных линиях темы «русский консерватизм и народное представительство» в изложении ведущих историков отечественной государственности и общественной мысли, публиковавшихся со своими размышлениями на сайте «Русская Idea».

Большая ложь бюрократического охранительства

К. Победоносцев «Великая ложь нашего времени»

Исходной точкой нашего продвижения в историю русского консервативного реформизм стала разобранная нами подробно в серии публикаций позиция Константина Победоносцева, наиболее последовательно выраженная в его работе 1896 года «Великая ложь нашего времени», которая вышла в свет в собрании его трудов на разные темы под названием «Московский сборник» [1].

По мнению главного идеолога царствования Александра III, «ложью нашего времени» был парламентаризм, а в более широком смысле – лежащая в основе этого строя идея народного суверенитета. Эта идея находится в неразрешимом противоречии с принципом суверенитета монарха, то есть представлением о Божественном происхождении власти самодержца. По этой причине Победоносцев считал себя непримиримым противником народного представительства в любой его форме, и именно его усилиями (при активной поддержке Михаила Каткова) был отвергнут проект созыва Земского собора в мае 1882 года. Проект Земского собора активно продвигал в жизнь министр внутренних дел Николай Игнатьев, а его идейным вдохновителем был вождь славянофилов Иван Аксаков. Победоносцеву с Катковым удалось скомпрометировать идею Земского собора в глазах самодержца, связав ее с мечтами об Учредительном собрании, которыми вдохновлялись народовольцы. В итоге, Н.П. Игнатьев покинул пост министра, славянофильство потерпело поражение и отошло в оппозицию бюрократическому строю, а в России на два десятилетия установилась реакция. Или, как предпочитал говорить сам Аксаков, «застой» [см. 2, цит. по: 3, с. 294].

Насколько основательны были инвективы автора «Великой лжи»? Победоносцев в своей статье обвинял народное представительство в том, в чем можно обвинить фактически любое правление. Согласно Победоносцеву, народные представители пользуются народом для удовлетворения своих личных, партийных или классовых интересов: для них «избиратели являются <…> стадом – для сбора голосов, и владельцы этих стад подлинно уподобляются богатым кочевникам, для коих стадо составляет капитал, основание могущества и знатности в обществе».

Таких пассажей в знаменитой статье обер-прокурора Святейшего Синода довольно много. Любопытно, что это писалось еще в то время, когда в большинстве западных конституционных режимов действовал имущественный ценз, женщины не имели права голоса, а на востоке Европы – в Германской империи – рейхстаг был лишен права формировать правительство, и его функции были ограничены бюджетом и законодательством. Иными словами, речь шла об очень ограниченном парламентаризме.

Был ли резон в обвинениях Победоносцева? Парламентарии используют народ в своих целях – но кто из политиков так не поступает: султаны, короли и шахи – разве все они живут исключительно интересами своих подданных, в том числе и тогда, когда проливают их кровь и тратят их деньги в войнах за династическое наследство? Сколько таких войн знала Европа! «Великая ложь» утверждает, что парламентарии служат не истине, не правде и не благу народному, а только интересам теневых элит, – в «Великой лжи» Победоносцев, правда, поминает лишь одну из них – либеральную интеллигенцию. «Славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под гнетом этой машины и распознает скрытую в ней ложь».

По поводу чего стонет народ – вопрос сложный, настроения «либеральной интеллигенции» тоже меняются, как флюгер (это мы знаем по опыту 1990-х годов, когда отношения либералов с парламентом складывались не всегда позитивно). Однако само по себе утверждение, что парламент – не панацея от влияния теневых элит, а реальная подпочва всех консервативных страхов – увы, не беспочвенно. Роль лобби, часто международных, в политической жизни западных стран и, в частности, США отрицать не приходится. Проблема в том, что и в этом отношении парламентский строй ничем не хуже других режимов. Любой политический строй так или иначе допускает таковое влияние – парламентаризм в этом смысле ничем не специфичен. Партии могут скупаться темными дельцами, равно как и члены правительства, и верхушка армии, и даже церковные иерархи. Никто и ничто в современном мире не имеет иммунитета от коррупции. «Великая ложь нашего времени» представляет собой компендиум упреков не столько даже в адрес парламентаризма, сколько в адрес слишком несовершенной политической и социальной жизни в той мере, в какой она отдаляется от идеала государства, в котором должна царить добродетель.

Победоносцев говорит, что парламентарии выделяются из массы людей своим «нахальством» – он делает особый акцент именно на этом слове. Увы, и благосклонность девушек, и симпатии друзей многие молодые люди тоже часто завоевывают примерно теми же качествами. В жизни далеко не всегда торжествуют разум и благородство. «Нахальство» – неотъемлемая черта всей нашей грешной натуры. Если мы хотим в корне извести «нахальство», надо уничтожить не только парламент, но также Интернет, телевизор, салоны модной одежды, конкурсы красоты, студии дизайна, пиар-агентства, дорогие парикмахерские. Весь наш городской образ жизни – не более чем «нахальство». Мы «нахальничаем» на спинах и плечах гастарбайтеров, которые убирают за нами мусор, пока мы рекламируем одних «нахалов» другим «нахалам», пишем одним «нахалам» для других «нахалов» – в общем, ведем предельно «нахальный» образ жизни, не думая о высшем благе, не страшась Суда Господня и не помня о приближении нашего смертного часа.

Разве только одни народные избранники нахалы? По большому счету, «нахалы» все, кроме воинов, священников и землепашцев.

Но Победоносцев находился продолжительное время у руля российской государственности, и он не просто критиковал народное представительство, но и как главный идеолог империи делал все возможное, чтобы естественное и эволюционное движение развитого индустриального государства к парламентаризму – по примеру, скажем, скандинавских стран – было решительно пресечено двумя последовательными ударами в 1881 и в 1882 годах. Одним ударом обер-прокурора было сокрушено консервативное западничество в духе Михаила Лорис-Меликова и Бориса Чичерина с их умеренными конституционными запросами, другим – было низвергнуто консервативное славянофильство с его мечтаниями о Земском соборе.

В течение двух лет было покончено с любыми надеждами на пробуждение в России гражданской самостоятельности. России, русскому народу было велено уснуть. «Славянская весна» отменялась, наступал период, который поэт очень чутко назвал временем, когда «не было ни дня, ни ночи», а «в сердцах царили сон и мгла». Разумеется, после этого все «нахалы» дружно ушли в революцию. Как пишет Дмитрий Бадалян в завершении своей книги о позднем периоде творчества вождя славянофилов, «важнейшей целью, которой осознанно служил Аксаков и которой были подчинены иные, частные задачи, являлась борьба с грядущей революцией. Аксаков, как очень немногие его современники <…> почувствовал и осознал угрозу будущей революционной катастрофы. И принципиально важно, что в своей борьбе он опирался не на ограничения и запреты <…>, а предлагал позитивную программу строительства отношений власти, народа и общества. В этом заключалась его главная роль. Но программу эту власть не приняла» [3, с. 316].

Это был, конечно, переломный момент для России. Иван Аксаков проиграл свое самое важное сражение в борьбе с катковско-победоносцевской реакцией. Соборность была ключевым словом для обозначения именно русской концепции свободы, национально-русского течения к ней. И когда Победоносцев поставил на этом течении надежный заслон, давление выросло до огромных размеров и уничтожило не только плотину, но и все ближайшие городские постройки. Потом стихию удалось подчинить порядку, причем чудовищно жестоким образом, а затем при первом открытии шлюзов все повторилось вновь.

Как отметил в своем интервью «Русской идее» историк, профессор Московского государственного университета Александр Полунов, крупнейший современный исследователь жизни и деятельности К.П. Победоносцева, препятствия, которые Победоносцев оказывал не только либеральным, но и консервативным проектам переустройства российской неограниченной монархии, в исторической перспективе оказались во многом губительными для нашей страны: «Победоносцев проиграл не только потому, что в итоге возникло типично западное представительство. Но и потому, что его идеал невозможно было реализовать на практике. Идеал этот выглядел примерно так: все опрощаются, занимаются «малыми делами», охраняемые сверху мудрым попечителем. Какие-то крупные изменения в общественном укладе при этом перестают происходить. Но подобная неподвижность была утопией. Попытка задержать развитие общества привела к тому, что все накопленное за годы вынужденного торможения прорвалось в 1905 году и вылилось зачастую в безобразные формы. В этом отношении начало 1880-х годов действительно было точкой бифуркации, «разделения путей». Тогда не только разошлись пути либерального и консервативного направлений, но и произошел разлад в рядах консерваторов. Благодаря усилиям Победоносцева в начале 1880-х годов был сорван не только план графа Игнатьева. Важно отметить, что в эти годы выдвигался целый ряд проектов, представлявших собой консервативную альтернативу либеральным преобразованиям и основанных на идее мобилизации самостоятельных консервативных сил. Можно вспомнить проект Борис Николаевича Чичерина, который в духе консервативного западничества выдвигал проект сплочения охранительных сил вокруг монарха. К этому же направлению, как ни парадоксально, относится и история Святой дружины, которая при всех специфических формах своей деятельности, тоже опиралась на идею самостоятельной инициативы консервативных общественных сил. Победоносцев буквально затоптал и то, и другое, и третье. Не говоря уже о том, что именно он сорвал реализацию собственно либерального, близкого к западному конституционализму проекта М.Т. Лорис-Меликова. В итоге выбором России стал крайне консервативный вариант абсолютной монархии» [4].

При этом Победоносцев «считал так: в какие славянофильские псевдосамобытные одежды не одевай Земский собор – это орган представительный, значит, в результате его внедрения «власть распоряжения» перейдет от правительства к выбранным депутатам. То есть это тот же парламентаризм, как его не называй».

Другой видный современный историк общественной мысли России конца XIX – начала ХХ века Федор Гайда в статье «“Московский сборник” как самосбывающийся прогноз» согласился с подобной оценкой Победоносцева: «Именно Победоносцев стоял у истоков той политики, которая спустя четверть века прямой дорогой привела к ситуации 1905 года. Именно при нем взросли те русские мальчики, на которых он пытался влиять «Московским сборником». Влиять было бесполезно, потому что все, исходившее от власти, к этому времени уже воспринималось в кругах «прогрессивной публики» в лучшем случае как бессмысленное или подозрительное, а в худшем – как циничное и аморальное. Воспитанные в восьмидесятых и девяностых годах с отвращением воспринимали «казенщину», самым ярким воплощением которой для них был сам Константин Петрович. Власть, по его совету обрубившая после 1881 года любые каналы диалога с обществом и забронзовевшая в своем величии, вряд ли в 1896 году могла бы претендовать на понимание со стороны тех же самых общественных кругов» [5].

Но знаменитая статья Победоносцева ставила еще один важный вопрос: нужна ли христианину свобода – не только политическая, но даже личная, гражданская. Может быть, наиболее благородное состояние для благочестивого христианина – пребывание в крепостной зависимости от благородного хозяина? Может быть, свобода – это грех, и стремление к свободе – продукт нашей падшей природы? Такая точка зрения неопровержима в своих предпосылках – просто, держась ее, нужно быть последовательным в выводах. Если крепостное состояние нравственно допустимо, то отчего же недопустима национальная зависимость, зависимость от другого государства, да и просто от чужеземного господина? Почему если позволительно рабство, то так уж отвратительно национальное унижение? Тем более что и Константин Леонтьев осудил национальную политику как продукт Нового времени. И если уж выбирать для себя господ, то допускаем, что какой-нибудь английский лорд покажется многим соотечественникам посимпатичнее отечественного чинуши. И если отрицать свободу как антихристианскую ценность, то нужно идти до конца и говорить, что вся наша патриотическая борьба за суверенитет – явление не менее безблагодатное, чем стремление либеральной интеллигенции XIX века к конституционному строю.

В том-то и дело, что реакция победоносцевского толка, в отличие от славянофильского консерватизма, антинациональна в своих предельных выводах, и логически она ведет точно к тем же следствиям, что и современное западничество. Но, увы, сила даже не аргументов Победоносцева, а самой его убийственной формулировки о «лжи нашего времени» сегодня пока обладает большей мощью, чем все иные консервативные альтернативы.

Представительство с опорой на консервативное большинство

Общероссийское народное представительство в итоге всё равно было создано в империи, но произошло это в результате событий 1905 года, в ходе которых революция буквально вырвала у монархии конституционные уступки. Народное представительство, возникшее в таких условиях, с самого начала было облечено недоверием императора, но оно и не особенно старалось это доверие заслужить, воспринимая себя, скорее, органом революции, чем полем для примирения царя и общественности. И общество, и окружение царя видели в Думе лишь свидетельство собственной временной слабости, неспособности довершить до конца дело революции или же дело самодержавной реакции. Особым авторитетом в обществе Дума не пользовалась, особенно после столыпинского переворота 3 июня 1907 года, в ходе которого был пересмотрен избирательный закон, без согласия на это законодательного органа. Не случайно после февраля 1917 года о Думе как будто просто забыли.

Вопрос состоит в том, если бы народное представительство появилось в России в конце XIX века и первоначально — в форме Земского Собора, сумело ли бы оно укрепить, а не разрушить доверие между властью и обществом? Или же такая альтернативная версия истории была изначально мало реальна, а те самые победоносцевские инвективы против «великой лжи нашего времени» следует считать образцом политического реализма и благоразумия?

Погружение в историю проекта Земского собора 1882 года, подробно исследованного философом Василием Ванчуговым в статье «Когда “молчаливое большинство” могло обрести голос» [6] и историком Михаилом Гориновым в статье «Земский собор: средоточие самых охранительных элементов» [7], привело нас к следующим выводам. В начале правления Александра III провалилась попытка создать в рамках самодержавной системы уникальную, специфически русскую форму народного представительства, альтернативную западническо-либеральному варианту представительства. Земские соборы как законосовещательный орган народного представительства могли донести до монарха «глас народа» – голос почвенный, верноподданнический и в широком смысле слова консервативный. Тем самым, с точки зрения исторической перспективы, такое сближение монархии и народа, еще в момент сохранения в обществе консервативного большинства, основанного на «балканском консенсусе» 1877–1878 годов, могло бы позволить России избежать революционных потрясений начала ХХ века. Монархия опиралась бы не только на бюрократическую вертикаль, но также на представленный Собором общественный консенсус.

И тут важно сказать несколько слов об атмосфере того времени – о рубеже 1870–1880-х годов. Это время слишком похоже на наше: и тогда, и сейчас общество пережило мощный национальный подъем, вызванный неожиданной внешней экспансией России, и в то же время испытало острую фрустрацию своих самых радужных ожиданий. На сайте «Русская идея» мы во многом исходили в этой условно нами названной «русской линии» из аналогии между событиями XIX века и тем, что стало назваться «Русской весной». И в том и в другом случаях Россия как цивилизация обретала силу и легитимность по причине того, что за пределами страны желавшие присоединиться к ней народы оказались готовы совершить революцию, выступить против существующего порядка. В XIX веке на это отважились пойти православные народы Османской империи, а впоследствии народы славянского мира, находящиеся под опекой турок или Австро-Венгрии.

Это цивилизационное пробуждение шло параллельно, иногда соприкасаясь, иногда вступая в противоречия с консервативным, охранительным трендом, той программной антиреволюционностью, которая была прокламирована российской властью в качестве официальной идеологии Священного союза. Не следует забывать, что на основании именно этой идеологии Россия обретала свое законное место среди европейских монархий, как консервативный полюс Европы. Именно из представления об особой русской миссии в Европе рождается своеобразная общественная сила, которую нельзя в полной мере отнести ни к консерваторам, ни к либералам. Эта сила и оказывается центральным идеологическим течением России всего XIX столетия. Речь идет о славянофильстве.

Противоречие между этим направлением русского консерватизма и официозом всегда оставалось довольно подчеркнутым и никогда не сходило на нет полностью. Внешним планам славянофилов добиться независимости и полной политической субъектности славянского мира был поставлен мощный предел совокупным давлением всей Европы, что вызвало в кругу единомышленников Ивана Аксакова волну негодования против отчужденной от национальных интересов отечественной дипломатии. Сами славянофилы считали, что революционные события, в первую очередь убийство царя Александра II, это называлось тогда словом «крамола», являются продуктом неудачного для России Берлинского конгресса, оторвавшего империю Романовых от ее потенциальных балканских сателлитов. С ними спорили западники, доказывая, что это не так, что никакой связи между провалами внешней политики и внутренними непорядками нет. Спор был довольно острым, и мы полагаем, что в этом споре славянофилы были правы: разочарование во внешней политике империи стало по крайней мере одним из факторов подъема революционных настроений в России. То, что Иван Аксаков хотел воевать со всей Европой, не боясь столкнуться с коалицией держав от Британии до Германии, и в самом деле едва ли было проявлением благоразумия. Однако внутренняя программа Аксакова, его план преобразования России на основе консервативно-демократического возрождения, не представлялся полностью утопичным.

А. Тесля «Последний из отцов»

И в этом плане наш сайт не мог не обратиться к обсуждению вышедшей в свет в 2015 году книги историка Андрея Тесли «Последний из “отцов”», биографии Ивана Аксакова. Перекличка сюжетной линии последних двух глав с реалиями последних пяти лет в этой книге слишком бросалась в глаза, чтобы допустить, что эти аллюзии возникли совершенно случайно, и автор, готовя ее к печати, не обращал никакого внимания на поток текущих новостей. Объективно книга Тесли об Аксакове была нацелена на демонстрацию всей иллюзорности либеральных надежд Ивана Сергеевича, который мечтал создать консервативную русскую общественность, предоставив голос – в том числе и посредством Земского собора – православно-монархическому «молчаливому большинству». Умелым подбором материала, в том числе архивного, Тесля давал понять, что пробуждение общества в «славянскую весну» немедленно сошло на нет, как только Аксакова выслали из Москвы за речь против Берлинского конгресса. Неявно присутствующий в книге тезис о сугубой инструментальности «консервативной общественности» иллюстрировался и обосновывался с большим вкусом и тактом, без малейшего нажима и ненужных обличений, но с той «толикой здравого смысла», которой, как сообщал сам автор в предисловии к книге, он во многом был обязан Глебу Павловскому. Читатель невольно приходил к выводу, что и нынешний консервативный «крымский консенсус» ожидает та же судьба, и нельзя будет не назвать наивными тех современных Иванов Аксаковых, кто будет связывать свои политические ожидания с пробудившимся голосом свободной патриотической общественности.

Герой книги Тесли поэтому предстает читателю героем трагическим. Русское общество не могло стать надежным партнером русской власти, поскольку сама власть не нуждалась в партнерстве. Но самостоятельность и претензия на субъектность, не нашедшие признания в правящей бюрократии, неизбежно порождали антагонизм верховной власти и общества в целом, а этот антагонизм, добавляем мы от себя, был чреват срывом в революцию. Аксаков, как нам напоминает Андрей Тесля, был автором самой идеи «русского общества» – не в смысле какого-то из членов дихотомии Gesellschaft или Gemeinschaft, но в духе хабермасовского Öffentlichkeit. Общества как хора голосов свободных русских людей, лояльных национальной власти и национальной вере, но при этом независимых и от бюрократии, и от ориентированной на внешний мир плутократии. Тесля полагает, что патриотическая общественность была во многом искусственным конструктом и власть легко манипулировала в своих прагматических интересах консервативно-патриотическими настроениями. Однако, возражаем мы, последующий ход событий убеждает как раз в обратном: славянофильские настроения никуда не исчезли в начале XX века, они просто приобрели более оппозиционный характер.

Важно отметить, что согласно идеям И.С. Аксакова, которые, по сути, и пытался воспроизвести с некоторыми важными искажениями в своем проекте Н.П. Игнатьев, Земский собор должен был стать общенародным органом, в основном крестьянским по своему составу, и в этом был залог его лояльности власти в противовес позиции образованного меньшинства российского общества, политически активная часть которого вот уже несколько десятилетий в более или менее явной форме ратовала за конституционно-парламентарный образ правления. Нельзя исключать, что в чисто прагматическом отношении более элитистские проекты, в том числе те, что предлагал близкий славянофилам генерал Ростислав Фадеев, оказались бы более реалистичными. Однако, как мы уже отметили выше, судьба России сложилась так, что реакция похоронила в 1880-х годах вообще все варианты народного представительства.

Следует признать, что, скорее всего, Земский собор рано или поздно из совещательного органа превратился бы в определенный момент в орган законодательный. Это превращение заняло бы немалый период времени, который был бы отмечен и конфликтами, и попытками компромисса. Однако реформированная по рецептам консерваторов политическая система, покоящаяся на идее доверия народа и власти, доверия, олицетворенного Земским собором, все-таки отличалась бы от известных нам по европейской истории систем сдержек и противовесов. И самое главное, в 1880-х годах ни власть, ни общество не видели бы в таком народном представительстве свидетельство своей минутной слабости, как, по существу, получилось с Государственной думой.

В этом контексте особое значение приобретает славянофильская традиция общественной мысли, в конце XIX века получившая продолжение в лице неославянофилов. Как обращает внимание в своей статье на «Русской идее» Д. Бадалян, несмотря на попытку использовать понятие «Земский собор» и либералами (в смысле «дворянского представительства»), и социалистами (в смысле «Учредительного собрания»), всё же именно славянофильская его трактовка оказалась наиболее разработанной и устойчивой. Ведь именно славянофилы смогли вложить в эту историческую форму народного представительства актуальное политическое содержание, позволявшее России, с одной стороны, стать политически современной страной, а с другой – сохранить собственный цивилизационный вектор развития [8]. 

Возможно ли государство взаимного доверия?

Поражение неославянофильского политического проекта в начале правления Александра III не привело к его уходу из сферы общественного сознания. Согласно выводам известного историка, исследователя российской либерально-консервативной мысли Кирилла Соловьева, неославянофильство именно на рубеже XIX–XX веков пустило мощные корни в верхах российской бюрократии. Именно неославянофильство создало своеобразный метаязык, используя который, допустимо было говорить о политических преобразованиях, при этом оставаясь в рамках системы, – этот язык был очень удобен для тех представителей высшей государственной элиты, которые стремились к реформам, но не были готовы принять формулы либеральных реформаторов. Они сохраняли лояльность самодержавному строю, однако, открыто разделяя славянофильские идеи, они могли тем самым указывать и на свой нонконформизм. Таким образом, неославянофильство становилось в некотором смысле паролем готовности тех или иных представителей бюрократии к модернизации политической системы.

Русские славянофилы считали, что русское государство не принимает законодательных ограничений верховной власти, не желая создавать институциональные механизмы недоверия, характерные для конституционных режимов Запада. Но славянофилы делали и обратный вывод, что и власть должна проявлять к народу доверие, признавать справедливым его, народное, мнение. Вот в Англии, рассуждали славянофилы, нет писаной Конституции, и на самом деле никто не обязывает королеву делать главой кабинета министров лидера большинства Палаты общин. Но поскольку народ доверяет ее величеству, а ее величество в свою очередь доверяет мнению своего народа, то без всякого законодательного побуждения королева наделяет полномочиями главы исполнительной власти руководителя победившей на парламентских выборах партии, даже если и сама эта партия, и ее конкретный лидер ей не очень по душе. Так что переход к парламентаризму может осуществляться не конституционным путем, который в лучшем случае только закрепит неустойчивый компромисс между обществом и троном, но путем консервативным, отвечающим национальным традициям и внешне напоминающим возвращение к институтам, оставленным вестернизирующейся Россией в XVII веке.

Согласно выводам К. Соловьева, политическая программа неославянофильства не ограничивалась идеей Земского собора [9]. Другой значимой темой для неославянофилов была проблематика местного самоуправления, общественной самоорганизации. Поздние славянофилы много размышляли о повседневной жизни локальных сообществ и сами принимали в ней активное участие – как Дмитрий Шипов, статью о идейном наследии которого написал для нашего ресурса Ф. Гайда [10]. Именно из этого корня общественной самоорганизации и должен был вырасти Земский собор. Так полагали многие адепты славянофильства – в том числе такой известный деятель начала ХХ века, как генерал Александр Киреев (статью о котором для «Русской идеи» написал историк Максим Медоваров [11]).

К 1905 году тема Земского собора не только не ушла из политической повестки, но и оказалась одним из главных ее пунктов, обсуждавшихся в кругах высшей бюрократии с момента начала революционных потрясений. Историк Игорь Лукоянов, крупнейший специалист по теме проекта созыва Земского собора, в своей статье «Земский собор versus Государственная дума: доверие вместо противостояния», показал: призыв к законосовещательному представительству был не только абстрактной «фигурой речи», не только риторикой, но и вполне реальным политическим проектом, по поводу которого шли большие дискуссии в самых верхах власти в разгар революционных событий 1905 года [12]. В этом материале автор подробно описывает дискуссии о форме народного представительства в тот кризисный год, как колебалась чаша весов в первой половине 1905 года между сценарием созыва Земского собора с целью единения царя и народа и сценарием образования системного противовеса императору в лице парламента. По существу, единственным аргументом против Земского собора в 1905 году стало убеждение, столь свойственное и современному российскому сознанию, что надежнее использовать опробованные на Западе политические модели, чем идти своим путем, ориентируясь на собственные традиции. И в этом смысле учреждение Государственной Думы, то есть законодательного, а не законосовещательного органа, стало безусловным – и уже безвозвратным – проигрышем неославянофильства. После Первой русской революции идея Земского собора была взята на вооружение уже только черносотенцами, но в их трактовке, как нам представляется, у этой идеи исчез реформаторский смысл, она стала просто лозунгом реакции.

Тем самым наибольший удар 1905 год нанес именно по славянофильству. После этого рокового года оно практически полностью сошло со сцены, а единственный оставшийся «на плаву» мыслитель славянофильского толка – Сергей Шарапов – перешел на ультра-правые позиции. Другой видный славянофил-практик – Шипов – после попытки включиться в партийную жизнь и даже создать собственную партию отошел от политики вообще и занялся административной работой в частном бизнесе.

Именно о славянофильстве как о нереализованной альтернативе с особенным сожалением писал в своем «Красном колесе» Александр Солженицын, призвав увидеть в политических воззрениях Шипова и его единомышленников (не только и не столько в проекте Земского собора, сколько в первостепенном внимании к самоуправлению, к земству с его укорененностью в «земле» и установкой на повседневную практическую работу) тот идеал практического консерватизма, которого так не хватало политической реальности России. При этом Солженицын отнюдь не идеализировал самих славянофилов, которые, оказавшись в 1905 году в какой-то момент в «точке исторической бифуркации», впоследствии почти добровольно сдали свои позиции. В «Красном колесе» достаточно метких и язвительных характеристик как Шипова, так и его однопартийца и соперника Александра Гучкова за их беспочвенность, за ту легкость, с которой первый отказывался от сотрудничества с властью, а второй – от монархических и антиреволюционных идеалов, с которыми он начал свой путь политика.

Не покажется большой ошибкой предположение, что в случае реализации славянофильского политического проекта России в конце XIX века удалось бы избежать 1917 года, свержения монархии, проигрыша в Первой мировой войне, развала страны, длительной гражданской войны, отката назад по всем возможным показателям (численность населения, экономический рост, золотой запас, размер территории), некоторые из которых недостижимы и до сих пор.

Превентивное введение в систему власти и последующая институционализация механизмов обеспечения доверия как основы политической системы (в противовес западной системе институционального недоверия, концептуализированной теорией и практикой сдержек-противовесов), возможно, предотвратило бы превращение России в площадку для большевистского эксперимента, перекроившего страну настолько основательно, что сегодня даже самые последовательные апологеты Российской империи понимают всю безвозвратность произошедших перемен.

Отдельный вопрос, какую роль славянофильский проект может играть сегодня, что он может значить в настоящий момент для модернизации российской политической системы? Что может значить само противопоставление якобы свойственного российской политической системе принципа доверия характерной для современной демократической системы институционализации недоверия, учитывая при этом, что формально российская система имеет конституционный характер и народное представительство здесь по букве Конституции более напоминает западный парламент, чем Земский собор?

Представляется, что главная проблема отечественного парламентаризма состоит даже не в отсутствии конституционно закрепленной необходимости для главы государства формировать кабинет при согласии большинства нижней палаты, как то принято практически во всех европейских демократиях, а в субъективной неготовности верховной власти учитывать итоги думских выборов при проведении экономической и социальной политики. Как бы сильно ни расходилась Россия с теми правительствами, которые теперь стало принято называть глобалистскими, она невольно сближается именно с этим спектром западной политики характерным для ее системы недоверием к народному волеизъявлению, якобы всегда чреватым срывом в популизм. Левые и консервативно-демократические партии в постсоветской России никогда не имели шанса прийти к власти и самостоятельно руководить экономической политикой, создавая хотя бы иллюзию равных политических возможностей для всех граждан страны. Отсутствие внятной левой или консервативно-демократической экономической альтернативы компенсировалось зашкаливающими цифрами рейтинга доверия первых лиц государства.

Однако демпфер рейтинга в какой-то момент перестает работать, недовольство усиливается, что рано или поздно будет использовано теми или иными сегментами несистемной оппозиции в целях радикальной трансформации всей политической системы.

В этой ситуации уже бесполезно взывать к памяти «крымского консенсуса» и предлагать мягкий вариант реформирования системы, основанный на полном доверии к верховной власти и почти соборном единении вокруг нее. По идее нужна серьезная «прокрымская», но при этом демократическая оппозиция, которая могла бы – в критический для системы момент – перехватить у оппозиции несистемной лидерство над недовольными массами. Такая оппозиция могла бы стать для власти своего рода страховкой от проявления на политической сцене резко антисистемных сил, с их жаждой мести и реванша за упущенные «девяностые». Однако власть как будто боится именно такой силы, делая все возможное и невозможное для недопущения ее появления. И нельзя сказать, что есть много претендентов рискнуть занять эту вакантную нишу.

Если стране все-таки удастся пройти через горнило нынешних испытаний, и «долгое государство Путина», по выражению одного популярного автора, сможет справиться с угрозой падения цифр доверия, то, безусловно, все рецепты славянофильства, а точнее глубинные установки, лежащие в основе этих рецептов, снова окажутся актуальными. И в этом «долгом государстве» особую почетную роль будет играть российское Федеральное собрание, обе его палаты, которые смогут оказывать гораздо более эффективное воздействие на курс исполнительной власти. Следует исходить из того положения, уже доказанного российской историографией, что отечественный консерватизм призван был стать наиболее эффективным штурманом российской модернизации, и его модернизационный потенциал до сих пор не исчерпан.

Литература 

1. 1. Победоносцев К.П. Московский сборник. М.: Синодальная типография, 1896. 312 с.
2. 2. Русь. 1883. № 3. 1 февраля. С. 3–10.
3. 3. Бадалян Д.А. «Колокол призывный…»: Иван Аксаков в русской журналистике конца 1870-х – первой половины 1880-х годов. СПб.: Росток, 2016.
4. 4. Полунов А. Идеал Победоносцева невозможно было реализовать на практике: Интервью сайту «Русская idea» [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/experiences/ideal-pobedonostseva-nevozmozhno-bylo-realizovat-na-praktik...
5. 5. Гайда Ф. «Московский сборник» как самосбывающийся прогноз [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/thinking/moskovskiy-sbornik-kak-samosbyvayushchiysya-prognoz
6. 6. Ванчугов В. Когда «молчаливое большинство» могло обрести голос [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/prognosis/kogda-molchalivoe-bolshinstvo-moglo-obresti-golos
7. 7. Горинов М. Земский собор: средоточие самых охранительных элементов [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/thinking/zemskiy-sobor-sredotochie-samykh-okhranitelnykh-elementov-
8. 8. Бадалян Д. Земский собор: история понятия от Карамзина до Ивана Аксакова [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/experiences/zemskij-sobor-istoriya-ponyatiya-ot-karamzina-do-ivana-aksa...
9. 9. Соловьев К.А. Славянофильство как метаязык лояльной оппозиции [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/interview/slavyanofilstvo-kak-metayazyk-loyalnoj-oppozitsii
10. 10. Гайда Ф. Дмитрий Шипов: мечтатель в лапах Realpolitik [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/choice/dmitrij-shipov-mechtatel-v-lapah-realpolitik
11. 11. Медоваров М. Земский собор как идея: звездный час и уход в небытие [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/prognosis/zemskiy-sobor-kak-ideya-zvezdnyy-chas-i-ukhod-v-nebytie
12. 12. Лукоянов И. Земский собор versus Государственная дума: доверие вместо противостояния [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://politconservatism.ru/experiences/zemskij-sobor-versus-gosudarstvennaya-duma-doverie-vmesto-p...