Впечатления "книжного ребенка"

Детские воспоминания о Владимире Высоцком

Много сказано и написано о Высоцком. Общими местами уже стали рассуждения о "всенародной любви", "трагической судьбе", о его "неумении лгать" и т.д. и т.п. Пытаясь сказать свое слово о поэте, рискуешь повторить те фразы, которые, несмотря на их правдивость, стали, к сожалению, банальностями, из года в год повторяемыми по случаю дат рождения и смерти. Но нет ничего более искреннего, чем детские воспоминания. Их интимность застраховывает от пошлости.



Я хорошо помню свое первое впечатление от Высоцкого. Сохранилось оно среди ранних детских воспоминаний. Мне лет пять-шесть. На старенький проигрыватель я ставлю маленькую пластинку с тремя песнями Высоцкого о войне. Сильный хриплый голос, не совсем понятные слова. Я своим детским умом додумываю смысл строк:



Кто сказал: "Все сгорело дотла,


Больше в землю не бросить и семя".


Кто сказал, что земля умерла.


Нет, она затаилась на время…



Почему тогда среди множества пластинок мое внимание привлекла именно эта? Возможно, потому, что я видел особе отношение к ней моих родителей, часто слышал от взрослых слово "Высоцкий", которое ассоциировалось тогда с чем-то высокими и сильным. Видимо, именно так. Но уже в том возрасте я начинал задумываться над текстами "Братских могил", "Песни о друге" и "Песни о земле", в которых говорится о Родине, о русском подвиге, о ценности дружбы. Детский мозг как губка впитывал не до конца еще понятный смысл этих ценностей.



Позже, учась в первом классе, я как-то услышал, что по телевизору будут показывать фильм с Высоцким в главной роли. Вокруг все взрослые только об этом и говорили. Вечером вся семья собирается перед телевизором – смотрим "Место встречи изменить нельзя". Несколько интересных и волнующих вечеров. На экране Высоцкий в роли Жеглова. После просмотра фильма к месту и не к месту я полюбил вставлять очень понравившуюся фразу: "Дырку ты от бублика получишь, а не Шарапова!". Но главное, конечно, не это. В фильме показаны смелые честные люди, показана страна, которой можно гордится. И мы жили в этой стране.



Вдруг, спустя некоторое время – известие о смерти актера. Вокруг праздник – Московская олимпиада. Милый олимпийский мишка радует своими мультяшными победами, уже реальные победы одерживают наши спортсмены (но детскому сердцу, конечно, ближе рисованный мишка). И детское сознание не понимает, что такое смерть, не понимает, почему так огорчены взрослые.



Проходит время, и Высоцкого начинают больше показывать по телевизору. Помню, как я записываю на кассетник запись его выступления в передаче "Кинопанорама", запоминая позже все песни наизусть. Высоцкий поет "От границы мы Землю вертели назад…", волнуясь, сбивается, начинает снова, и песня вновь не идет. Жадными глазами следишь за ним, видя волнующегося, даже смущенного человека. Слушаешь шуточные и серьезные песни. Забавные комментарии к песне "Почему аборигены съели Кука"… Еще больше проникаешься симпатией.



Потом был выход на киноэкран фильма "Баллада о доблестном рыцаре Айвенго". Конечно, посмотреть советский "рыцарский" фильм по любимому Вальтеру Скотту было само по себе интересно. Но в кинотеатр мы шли, прежде всего, послушать песни Высоцкого!



Средь оплывших свечей и вечерних молитв,


Средь победных трофеев и мирных костров


Жили книжные дети, не знавшие битв,


Изнывая от детских своих катастроф.




Детям вечно досаден их возраст и быт


И дрались мы до ссадин, до смертных обид.


Но одежды латали нам матери в срок.


Мы же книги глотали, пьянея от строк…



Мало с чем в то время можно сравнить влияние на меня, тогда подростка, ищущего свои идеалы, слов "Баллады о борьбе". С одной стороны, я видел себя в этих "книжных детях", с другой – чувствовал близость и родственность романтики Высоцкого:



А в кипящих котлах прежних войн и смут


Столько пищи для маленьких наших мозгов.


Мы на роли предателей, трусов, иуд


В детских играх своих назначали врагов.




И злодея следам не давали остыть


И прекраснейших дам обещали любить


И друзей успокоив и ближних любя


Мы на роли героев вводили себя.



И как призыв, как руководство к действию звучали слова:



Если мяса с ножа ты не ел ни куска,


Если руки сложа, наблюдал свысока,


И в борьбу не вступил с подлецом-палачом,


Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем




Если путь, прорубая отцовским мечом,


Ты соленые слезы на ус намотал,


Если в жарком бою испытал что почем,


Значит, нужные книги ты в детстве читал.



И вот удивительное дело! Я рос в рабочей среде, в которой, как некоторыми считается, был популярен, прежде всего, ранний Высоцкий с его "блатными" песнями. Я слышал, конечно, и эти песни, но они проходили как-то стороной, не обращали на себя внимания. Сами по себе запоминались как раз его серьезные вещи. И это была настоящая поэзия, развивавшая эстетический вкус и по-своему влияющая на формирование детского мировоззрения. 



Конечно, в Высоцком привлекала еще и аура "запрещенности", "гонимости". Хотя часто это и не соответствовало действительности, но, как известно, "запретный плод особенно сладок". И поэтому тем более неожиданным было в определенный момент услышать в школе от учительницы литературы, что вчера еще "почти запрещенного" Высоцкого вводят в школьную программу! Помню, как на "уроке Высоцкого" мы рассказываем наизусть его стихи. Мой одноклассник Ромка, всегда отличавшийся веселым нравом, подсматривая в какой-то журнал, пересказывает к ужасу то краснеющей, то бледнеющей учительницы, и под аккомпанемент хихикающих девчонок, слова "Баллады о детстве":



Час зачатья я помню неточно,


Значит, память моя однобока.


Но зачат я был ночью порочно


И явился на свет не до срока…



После завершения пересказа учительница, в чьей голове, видимо, все еще продолжали звучать "ужасные" слова первой строфы, смущаясь, резюмирует: "Ну, ты, конечно, ничего более приличного из Высоцкого выбрать не мог….".



Это уже был разгар перестройки. Высоцкого пытаются возвести на пьедестал, включить в пантеон "новых героев", подгоняя образ поэта под выгодный новый стандарт:



И с меня, когда взял я да умер,


Живо маску посмертную сняли


Расторопные члены семьи.


И не знаю, кто их надоумил,


Только с гипса вчистую стесали


Азиатские скулы мои.




Мне такое не мнилось, не снилось,


И считал я, что мне не грозило


Оказаться всех мертвых мертвей,


Но поверхность на слепке лоснилась,


И могильною скукой сквозило


Из беззубой улыбки моей…



А потом, по прошествии года,


Как венец моего исправленья,


Крепко сбитый, литой монумент,


При огромном скопленье народа


Открывали под бодрое пенье,


Под мое, – с намагниченных лент.




Тишина надо мной раскололась,


Из динамиков хлынули звуки,


С крыш ударил направленный свет,


Мой отчаяньем сорванный голос


Современные средства науки


Превратили в приятный фальцет.




Я немел, в покрывало упрятан,-


Все там будем!


Я орал в то же время кастратом


В уши людям!


Саван сдернули – как я обужен! –


Нате, смерьте!


Неужели такой я вам нужен


После смерти?



Но Высоцкий и после смерти оказывается слишком живым для официоза, слишком много в нем было "неприлично" живого:



Я решил: как во времени оном,


Не пройтись ли по плитам, звеня? –


И шарахнулись толпы в проулки,


Когда вырвал я ногу со стоном


И осыпались камни с меня.




Накренился я – гол, безобразен, –


Но и падая, вылез из кожи,


Дотянулся железной клюкой,


И когда уже грохнулся наземь,


Из разодранных рупоров все же


Прохрипел я: "Похоже – живой!"



Детство прошло. Высоцкий остался. Нынешние "книжные дети" вновь слушают его песни. Значит, будет кому "оружье принять из натруженных рук".