Cолдат Советского Союза (часть 2)

Дмитрий Тимофеевич Язов

Часть 1: Дмитрий Язов - о том, как Михаил Горбачев ввязался в перестройку, а Владимир Крючков - в заговор, о тайной вечере на секретной явке КГБ, о Янаеве, который вместе с Павловым пропил СССР, а также о том, как членов ГКЧП чуть было не казнили без суда и следствия

До 19 августа 1991 года в биографии Маршала Советского Союза Дмитрия Язова нет ни одной помарки. На фронт ушел со школьной скамьи, в восемнадцать лет уже был лейтенантом. Дважды ранен. Комбатом вернулся за школьную парту... Единственным из сибиряков стал министром обороны СССР. Дальше — сложнее...

— Дмитрий Тимофеевич, как появился последний маршал Советского Союза?

— Последний — это точно... Когда меня назначали министром обороны, Горбачев сразу же предупредил, что надо работать, а звание — это не главное. Отмечу, что после Брежнева к орденам и званиям очень многие относились скептически. Сам я, поверьте, тоже. Но вышло так, что в моем подчинении оказалось достаточно много маршалов, и через некоторое время Горбачева все-таки убедили, что и в этом вопросе должен быть порядок. Вот так и вышло, что парад в честь сорокапятилетия Победы в 1990 году я принимал уже в маршальском мундире.

Но чтобы сохранить прежнюю армию, надо было сохранить Советский Союз. А поскольку союз суверенных государств — уже не единое государство, иметь общую армию он не мог, о чем я еще раньше докладывал на совещании в Кремле. Горбачев тогда спросил: «Почему?» Отвечаю: «Следуя логике, каждый суверенный руководитель сначала захочет иметь свой почетный караул, потом личную гвардию, потом собственную армию, а потом и ядерное оружие потребуют разделить...» Он в ответ матом: дескать, ничего ты не понимаешь!

— Прямо так и на ты?

— Всегда на ты, причем без разбора. А когда меня поддержали Крючков и Пуго, Горбачев сказал, что все мы ничего не понимаем, и с этого самого момента нас вообще перестали приглашать в Кремль. Всех силовиков без исключения! Хотя совещания в Огареве с участием Ельцина, Назарбаева и других первых секретарей в то время проходили чуть ли не каждый день, и к июню уже был разработан проект Союзного договора.

Его подписание Горбачев назначил на вторник 20 августа 1991 года, а в печати текст появился накануне, в пятницу, — как можно было предположить, с тем умыслом, что все разъедутся по дачам и никто не успеет разобраться, что к чему, никто не вспомнит о том, что на референдуме 17 марта больше семидесяти процентов населения проголосовало за сохранение СССР.

Да, лукавства Михаилу Сергеевичу было не занимать! Но даже не в этом дело, а в том, что подписать Союзный договор дали согласие только пять среднеазиатских республик и Белоруссия. Прибалтийские государства еще раньше наотрез отказались, вслед за ними — Грузия, Азербайджан, Армения, Молдавия и Украина. А Ельцин играл на нервах: посмотрим, дескать, подписывать или нет...

Его личное соперничество с Горбачевым только обостряло ситуацию. К тому же Ельцин уже отказался платить налоги в общесоюзный бюджет, а за ним аналогичные решения приняли и другие руководители республик. Сразу возникла напряженность в дотационных регионах: перестали выплачивать зарплату, возникли трудности с поставками товаров народного потребления.

— Военный заговор в чистом виде был невозможен?

— При мне такие разговоры не велись. Без меня были, в том числе и в моем окружении. Например, Ачалов и Варенников свои настроения никогда особо не скрывали... Но не в этом дело. Мы в принципе опоздали. Вопрос о снятии Горбачева надо было ставить, когда он был еще генеральным секретарем. Когда же он стал президентом, было уже очень поздно. Потому он так и рвался в президентство, чтобы не повторить судьбу Хрущева. У него все было продумано. Матерый человечище! И хитрый!

Знаете, наверное, как он попал в Москву? У Андропова еще с партизанского отряда были проблемы с почками. И у Суслова тоже почки болели. А Горбачев у себя в Ставропольском крае отгрохал хорошую представительскую дачу с бассейном, с минеральной водой. Как только Андропов приезжал, Горбачев брал отпуск и не отходил от Андропова ни на шаг. Суслов тоже нередко отдыхал у Горбачева. Так он и вошел к ним в доверие. И по предложению Андропова Горбачева взяли в ЦК секретарем по сельскому хозяйству. Они с Раисой Максимовной очень плотно его обхаживали. Уже в Москве Горбачеву дали дачу рядом с дачей Андропова, и как-то Михаил Сергеевич пригласил его на ужин: дескать, Раиса сварила такой борщ! Андропов отказался, сказал, что ему достаточно будет подойти к калитке, как наутро об этом будет знать все Политбюро. Может быть, стал чего-то понимать...

На самом деле был сговор между Горбачевым и Громыко, в котором посредником участвовал сын Андрея Андреевича. Договорились, что Громыко, как старейший в Политбюро, предложит Горбачева на пост генерального секретаря, а тот взамен выдвинет его на пост председателя Президиума Верховного Совета. Так оно и вышло. Громыко что было сил расхвалил Горбачева — молодой, энергичный, грамотный, имеет два высших образования... Мы же, как полные дураки, проголосовали! А через несколько дней Горбачев провел совещание, на котором сказал, что надо перестраиваться, потому что население страны каждый год увеличивается на миллион, а рост ВВП только четыре процента, и на развитие средств уже не хватает. Вот тогда и появилось слово «перестройка». В чем его смысл, не понимал никто. Но механизм был запущен. Вскоре Политбюро как главный орган партийного управления было практически нивелировано, а на так называемом Президентском совете обсуждалась, например, программа «500 дней»...

...Словом, заключать договор в августе 1991 года по сути дела было не с кем, но «процесс пошел», и государство разваливалось буквально на глазах. Вот тогда и собралось правительство во главе с Валентином Павловым.

— То есть впервые собрались будущие заговорщики. Легально, в Кремле?

— Дело было в одном из конспиративных зданий КГБ, у Крючкова. О ГКЧП тогда вопрос вообще не стоял. Просто мы обсудили сложившуюся в стране ситуацию и решили: чтобы выполнить волю народа и сохранить Советский Союз, надо ввести чрезвычайное положение. Сейчас на этот счет много спекуляций. Но факт остается фактом: уезжая третьего августа на отдых в Форос, Горбачев собрал правительство и строго-настрого предупредил, что нужно отслеживать ситуацию и, если что, вводить чрезвычайное положение. Данный эпизод описан в книге Валентина Павлова. Со своей стороны тоже готов подтвердить: все было именно так. Поэтому в Форос мы к Горбачеву отправились со спокойной душой. Приехали, а он заартачился...

— Что происходило между третьим августа, когда Горбачев уехал в Форос, и вашей поездкой к нему? Вы без него собирались?

— Через несколько дней после отъезда Горбачева в отпуск позвонил Крючков и сказал, что надо бы посоветоваться. Встреча проходила на одном из объектов КГБ за окружной дорогой. Круг ограниченный. Кроме меня Крючков пригласил руководителя президентского аппарата Валерия Болдина и приехавшего в Москву первого секретаря компартии Латвии Альфреда Рубикса. Уже потом, когда все мы были арестованы и шли допросы, ельцинские прокуроры попытались доказать, будто бы именно на этой встрече зародилась идея заговора с целью отстранения Горбачева от власти. Полная чушь! На самом деле мы просто по-товарищески посидели, послушали Рубикса, который рассказал немало интересного о ситуации в Прибалтике. Потом все пошли в баню, а я уехал. О ГКЧП — ни слова! В Министерстве обороны на этот счет тоже никаких разговоров не велось, поскольку не наша задача вводить чрезвычайное положение и тем более — кого-то задерживать или арестовывать. Еще одна встреча состоялась 17 августа. Мы опять собрались у Крючкова где-то в самом конце Ленинского проспекта. Вместе со мной приехали Валентин Варенников и Владислав Ачалов. Военно-промышленный комплекс представлял Олег Бакланов, присутствовал и Олег Шейнин, который потом возглавил делегацию, отправившуюся в Форос. А вот Бориса Пуго и Геннадия Янаева не было. Хотя, по моему разумению, они должны были быть, потому что вопрос обсуждался архиважный. Приближалась дата подписания Союзного договора, и Москва бурлила митингами с требованием изменить общественный и государственный строй. Мы были уверены, что Горбачев ждет наших предложений и не забыл о своем намерении ввести чрезвычайное положение в случае обострения ситуации. Но мы ошибались.

— Вы ведь не были в первой команде, которая ездила в Форос.

— Я не ездил, потому что начальник Генштаба был в отпуске, а Павлов не был допущен к «ядерному чемоданчику», и только я в случае чего имел право дать команду на отражение ядерного удара. От Минобороны поехал главнокомандующий Сухопутными войсками генерал Варенников, от КГБ — начальник девятого управления Плеханов и его зам Генералов, от военно-промышленного комплекса — Бакланов, от ЦК — Шейнин и заведующий общим отделом Болдин. Проще говоря, в делегации были представители всех ключевых ведомств, и каждый был готов обрисовать свое видение ситуации. Общее мнение: надо немедленно вводить чрезвычайное положение или отказаться от подписания договора. И я полагаю, что Горбачев понял, о чем пойдет речь, поэтому принял делегацию не сразу. Возможно, с кем-то консультировался... А когда принял, кроме мата, от него ничего не услышали. Настроенный на серьезный разговор генерал Варенников был очень удивлен и потом спросил у меня: «Это у вас на Политбюро так принято, что ли?» ...Вижу, не верите! Спросите у Лукьянова, он может подтвердить... Ну, в общем, договориться не удалось, а Горбачев напоследок махнул рукой: «Делайте что хотите!» Как я сейчас понимаю, главными врагами у Горбачева были не гэкачеписты, а Ельцин. Он четко уловил: если верх одержит ГКЧП, Ельцин будет повержен, а сам он окажется на коне — весь в белом и вроде как ни к чему не причастный. Поэтому и дал отмашку.

— И кто придумал ГКЧП, кто первым произнес это слово?

— Предложил, по-моему, Крючков, а Павлов и Янаев поддержали. И когда комитет был образован, мне приказали наутро ввести в Москву войска. И я свою задачу выполнил. Вот только от имени государства никто ни по радио, ни по телевидению, как договаривались, не выступил — формальное заявление, зачитанное диктором, и сплошное «Лебединое озеро»... Оказывается, после того как мы с Крючковым ушли, они там остались и хорошо «врезали». К утру уже были никакие. По сути дела Павлов и Янаев пропили Советский Союз. Так выходит... А вот танки в Москву я вводил не для того, чтобы кого-то давить. Распоряжение было такое: взять под охрану важнейшие объекты — Кремль, водоканал, водозабор, Гохран и так далее. К тому же в это время войска Московского округа заготавливали картофель, поэтому в танках и бронетранспортерах было по одному, по два человека. Иначе говоря, штурмовать Белый дом — если бы была задача его штурмовать, а такой задачи не ставилось! — было просто некому.

Еще одна легенда того времени — некий расстрельный список на восемьдесят человек, якобы составленный ГКЧП. Этого тоже не было. Арестовывать мы никого не собирались.

— Как же быть с воспоминаниями Ельцина, в которых он утверждает, будто утром 19 августа его дачу обложил спецназ?

— Все это вранье, все пятьдесят два тома уголовного дела по ГКЧП, которое состряпали ельцинские прокуроры, — сплошное вранье!

— И на другой день вы полетели к Горбачеву?..

— Но он нас не принял. А параллельно туда прилетели Бакатин, Руцкой и Силаев.

— Кстати, это правда, что это вы выкупили из плена за миллион долларов героя войны в Афганистане Руцкого?

— Не за миллион, а дешевле — за автомобиль «Волга». Но я не о цене вопроса, а о том, что Руцкой действительно был боевым летчиком. После освобождения я с ним встретился и дал рекомендацию в академию Генштаба. А потом он сошелся с Ельциным и вообще оказался весьма скользкой личностью — и в политике, и в личном плане...

Так вот, с Руцким, Бакатиным и Силаевым Горбачев и вернулся из Фороса. С ними полетел Крючков, которого пригласили в самолет к Горбачеву якобы для того, чтобы поговорить по дороге. На самом деле они хотели нас разъединить, и, как только самолет приземлился, Крючкова арестовали. Наш борт приземлился через двадцать минут, и тогда уже арестовали меня и Тизякова.

— Арестовать министра обороны, у которого в подчинении пятимиллионная армия...

— Мне ничего не стоило посадить на каждый подмосковный аэродром по бригаде специального назначения, и никто бы не рыпнулся, но тогда бы началась гражданская война. Крови я не хотел. Когда объявили чрезвычайное положение, все замолчали, в том числе и Прибалтика. На Украину я специально отправил генерала Варенникова, которого вместе с командующим войсками Киевского военного округа тут же принял Леонид Кравчук. Но процесс уже слишком далеко зашел. Горбачев позвонил сначала Бушу, а потом Ельцину, и я подумал: «Если сейчас поднять войска, народ может не понять».

— То есть был такой момент, когда вы решали — применять войска или не применять?

— Да, такой момент был. Но еще раз отмечу: мы не готовились, а вот так называемая Межрегиональная депутатская группа, в которой заправляли Юрий Афанасьев и Гавриил Попов, собрала вокруг Белого дома тысяч восемьдесят человек.

— Но кровь все-таки пролилась. Погибли три молодых парня...

— Я не виноват в смерти этих людей. То, что произошло, — трагическая случайность. Колонна БМП патрулировала город, когда на нее напала подвыпившая молодежь. Пытались поджечь несколько машин. Собственно говоря, уже подожгли, и, если бы пожар вовремя не потушили, взрыв боекомплекта мог унести гораздо больше жизней.

— Насколько помнится, войска из Москвы были выведены уже на третий день — 21 августа. Это было решение ГКЧП?

— Это было мое решение. С самого начала я считал, что армии в городе делать нечего. Это были не ее задачи, а МВД и КГБ. Однако КГБ ни одной из своих задач не выполнил, даже не попытался. Причем самых простых и очевидных. О штурме Белого дома я даже не говорю. Если бы Крючков захотел, то взял бы и Белый дом. Причем как нечего делать — это же не дворец Амина!

Впрочем, ГКЧП был обречен на поражение, потому что народ, и в первую очередь Москва, нас не поддержал. Нашими последними надеждами были созыв Съезда народных депутатов и, как это ни парадоксально сейчас звучит, — президент. Думали, после того как мы выполнили черновую работу, он поддержит нас. Как повел себя Горбачев, хорошо известно. А съезд собрали только в сентябре, когда мы уже сидели по тюрьмам.

— Кто вас арестовывал?

— Глава МВД СССР Баранников. Завели в помещение, а там сидит юноша с копной нестриженых волос — Степанков. Спрашивает, нет ли у меня оружия. «Нет», — отвечаю, тогда оружия никто с собой не носил. После чего он объявляет: «Вы арестованы!» Спрашиваю: «За что?» Он в ответ: «Потом узнаешь!» Потом так потом. На тыканье и грубость я уже перестал обращать внимание... Посадили в машину под присмотр офицеров, вооруженных автоматами. Охрана состояла не из сотрудников КГБ, а из курсантов Рязанской школы милиции, которых привез Баранников. Доставили в Солнечногорск, в какой-то дом отдыха МВД, насквозь пропахший мочой. Развели нас по разным комнатам и начали обыскивать — солдаты выворачивали министрам карманы... Особенно один старался, видимо, милиционер. Он же и провел первый допрос. Спрашивает: «Зачем ездили в Форос?» Отвечаю: «Чтобы доложить президенту обстановку, чтобы убедить его: если сегодня будет подписан так называемый Союзный договор, завтра такого государства, как СССР, уже не будет...»

— Неужели не понимали, что все это уже бесполезно?

—Думали, что Горбачев все-таки поймет. Но он не понял и, как теперь уже ясно, не мог понять, потому что переметнулся на другую сторону еще до того, как стал генсеком и президентом. Полагаю, что определяющей в этом смысле была его знаменитая встреча с Маргарет Тэтчер, когда они разговаривали тет-а-тет. После Лондона он полетел к Александру Яковлеву, который тогда был нашим послом в Канаде. Горбачев после этой поездки сильно переменился. Министр сельского хозяйства СССР Валентин Карпович Месяц — он тоже был в той делегации — потом рассказывал мне, что Яковлев и с ним заводил беседу о том, как, дескать, хорошо живут в Канаде, а мы тут с этим социалистическим строем, с этими колхозами... Насколько мне известно, подобной обработке подверглись и другие участники этого зарубежного турне. Короче говоря, просмотрели...

— Сколько вы провели в тюрьме и как к вам там относились?

— Просидел полтора года. Штатные тюремщики относились... как тюремщики. Один майор пялился в глазок просто не отрываясь — как в телевизор. А в камере постоянно лампочка горит, свет бьет в глаза. Завесил ее полотенцем. Вбежал и раз — сорвал. Говорю ему: «В войну майоры полками командовали, а ты чем занимаешься? Не стыдно?» Орет: «Поговори еще у меня!» А вот когда тюремщиков заменили омоновцами, стало по-другому. Они приносили нам и дыни, и арбузы — что закажешь. Причем сначала со мной сидел один начальник. Потом подсадили проворовавшегося милицейского полковника из Нижнего Тагила. Я сразу понял, что его используют в качестве подсадной утки, и особенно с ним не откровенничал.

— И как он себя выдал?

— Очень просто. Во-первых, чрезмерным любопытством к деталям моего уголовного дела. А во-вторых, немытыми яблоками и нечищеной морковью в передачах, которые он якобы получал с воли. Если бы эти передачи действительно готовила жена, то она, как и любая женщина, овощи и фрукты обязательно вымыла бы. Словом, совсем нетрудно было догадаться, что это его тюремная администрация подкармливает в благодарность за оказанные услуги. Вот такими аргументами я и припер своего сокамерника к стенке. Возразить ему было нечем.

— Как известно, вы согласились на амнистию, генерал Варенников добился оправдательного приговора. Но ведь по статье, которая инкриминировалась членам ГКЧП, полагалась высшая мера.

— А Силаев, кстати, сразу сказал, что разбираться нечего — надо тут же всех расстрелять. Но в конце концов даже ельцинские прокуроры поняли — обвинить нас в измене Родине не удастся. Тогда сменили формулировку обвинения на «заговор с целью захвата власти». Его несостоятельность убедительно показал генерал Валентин Иванович Варенников. Во время суда он прямо спросил Горбачева: «Когда мы уезжали из Фороса 18 августа, вы оставались президентом или нет?» Горбачев крутил-крутил, но в конце концов произнес: «Да, я считал, что остался президентом». — «Так, значит, мы не захватили у вас власть?» «Не захватили...» — выдавил из себя Горбачев.

— Все-таки странно: проиграть вчистую, имея армию, КГБ, МВД... Янаев и Павлов не обладали необходимыми качествами. А вам не делали предложения взять руководство ГКЧП в свои руки?

— Крючков мне делал такое предложение. Но я ответил ему четко: «Пиночетом быть не хочу! Потому что СССР — это не Чили». И вообще я был согласен далеко не со всем, что предпринял ГКЧП.

— И поэтому, оказавшись в тюрьме, принесли извинения Горбачеву? Помнится, даже назвали себя старым дураком ...

— Мне извиняться перед ним было не за что. Я извинился перед Раисой Максимовной, так сказать, за причиненные неудобства. Это был не политический жест и не попытка смягчить свою участь... Обычный человеческий порыв, который несложно объяснить, поскольку я хорошо знал Раису Максимовну. А в прессе потом все переиначили.

— Вас ведь одно время вообще считали человеком Горбачева. Было такое дело?

— До назначения министром обороны я встречался с Горбачевым только один раз — когда был командующим Дальневосточным военным округом. Говорят, ему понравился мой доклад... Дальше, правда, события развивались в полном противоречии с логикой...

Часть 2: Дмитрий Язов - о том, как Матиас Руст назначил нового министра обороны СССР, о полководческих способностях Маргарет Тэтчер, о роли Михаила Горбачева в карьере Джохара Дудаева, а также о том, как чуть было не началась третья мировая война

Командовал Дмитрий Язов и соединениями, и объединениями, и даже противостоял международному империализму на Кубе, когда судьба всего мира висела на волоске. А министром обороны стал благодаря юному авантюристу Матиасу Русту, которого потом еще долго называли «добрым ангелом Язова».

— Дмитрий Тимофеевич, 28 мая 1987 года история дала неожиданный вираж: на Красной площади приземлился Матиас Руст, маршала Сергея Соколова сняли — и освободилось место министра обороны...

— К тому моменту прошло только три месяца, как я находился в должности начальника главного управления кадров — заместителя министра обороны. Подняли с постели. Говорят: завтра в десять часов утра надо быть на Политбюро с данными на всех командующих армиями ПВО. Было ясно, что предстоит «разбор полетов». Докладывал первый заместитель министра обороны генерал армии Лушев, но Горбачев его одернул. Потом слово предоставили главному маршалу авиации Колдунову — между прочим, дважды Герою Советского Союза, — однако Горбачев и ему не дал договорить: «Хватит болтать, мы уже это слышали». Не стал церемониться генсек и с командующим Московским округом ПВО маршалом Константиновым. А под конец обращается к Соколову: «Сергей Леонидович, вам надо определиться, а все остальные свободны!» Члены Политбюро удалились в так называемую Ореховую комнату, а мы ждем в приемной. Минут через тридцать выходит заведующий пятым отделом ЦК Савинкин и берет меня за руку: «Пойдем». Маршал Куликов сразу все понял: «Вот повели нового министра...» Захожу в Ореховую комнату. Представился. Горбачев без всякой преамбулы: «Мы решили назначить тебя министром обороны». Для меня это было очень неожиданно. Отвечаю: «Я всего три месяца как в Москве, не знаю системы заказов и закупки вооружения, да и многих других вопросов тоже не знаю». — «Ничего, мы тебе для вхождения в должность дадим лишние сутки». Эта шутка почему-то очень развеселила Политбюро. Но лишних суток мне так и не дали.

Прямо из Кремля мы с Соколовым поехали в Минобороны, и я принял у него «ядерный чемоданчик», ключи от сейфа и некоторые документы. В этот же день на коллегии секретари ЦК Анатолий Лукьянов и Лев Зайков объявили решение о моем назначении.

— Как воспринял свое отстранение от должности маршал Соколов?

— Это был очень выдержанный человек, очень достойный и в высшей степени грамотный. Когда Руст долетел до Кремля, Соколов, кстати, вместе с самим Горбачевым и Рыжковым, был в Берлине, на заседании Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского договора. Кроме того, войскам ПВО после инцидента с южнокорейским «Боингом» вообще запретили сбивать гражданские самолеты. Поверьте: Руста сбить было — как нечего делать... Здесь другая подоплека. На самом деле от Соколова, который был свидетелем одной очень неприглядной истории, просто избавились.

— Что случилось?

— Речь о ракете «Ока». По Договору о ликвидации ракет средней и меньшей дальности мы и американцы обязались за три года уничтожить все комплексы данного типа и не иметь таких ракет в будущем. СССР должен был избавиться от разработанных в 50-х годах ракет Р-12 и Р-14, более современных РСД-10 и оперативно-тактических комплексов «Темп-С» и «Ока». США ликвидировали разработанные в 60-х годах ракеты Pershing-1A, а также новейшие Pershing-2 и BGM-109G (крылатая ракета Tomahawk наземного базирования). К июню 1991 года договор выполнен был полностью. Мы шли на значительные уступки. Но фронтовая ракета «Ока» с дальностью стрельбы до четырехсот километров ни до Франции, ни до Германии, ни тем более до Америки не долетала и абсолютно не подходила под этот договор. Но зато она была очень точной и эффективной. И госсекретарь США Джордж Шульц уговорил своего друга Эдуарда Шеварднадзе, который тогда возглавлял Министерство иностранных дел СССР, включить ее в список на сокращение. Начальник Генштаба Ахромеев и министр обороны Соколов были категорически против. Но позже выяснилось, что Горбачева якобы обманули: когда давали договор на подпись, сказали, что Генштаб и Минобороны будто бы согласны. А может, его и не пришлось обманывать... В любом случае я считаю, что именно эта темная история с ракетным комплексом «Ока» явилась главной причиной отставки маршала Соколова. Еще раз подчеркну: он был очень неудобным свидетелем.

— А вы потом не пытались отстоять «Оку»?

— Конечно, пытался — к тому времени только на уничтожение ракет, причем абсолютно безрассудное, было истрачено более четырех миллиардов рублей. Но все безрезультатно! Впрочем, тогда дело было уже не в «Оке». Когда началось уничтожение ракет малой и средней дальности, мы направили своих наблюдателей на два американских завода, а американцы заслали к нам проверяющих аж на 117 объектов! Прихожу к Горбачеву и говорю: «Нельзя этого делать, они и так о нас много знают, а теперь будут знать все». Он отмахивается: «Слушай, больше не ходи ко мне. Давай-ка мы сделаем так: создадим комиссию во главе с Зайковым, и ты все вопросы решай с ним». Кроме Зайкова, в комиссию вошли Шеварднадзе с Крючковым и члены делегации, которые вели переговоры с американцами. Председатель КГБ Чебриков, а потом и сменивший его Крючков были на моей стороне, а так называемые переговорщики вместе с Зайковым и Шеварднадзе обычно поддерживали американские предложения. Американцы переигрывали нас по всем позициям. Так, например, у нас основной ядерный потенциал сосредоточен в РВСН, а у них — на подводных лодках. Тем не менее они сумели вывести флот за скобки переговорного процесса и получили колоссальнейшее преимущество!

Потом история со стратегическим бомбардировщиком b-52, который может взять на борт или двенадцать ядерных бомб, или двенадцать ракет в ядерном снаряжении. Американская сторона предлагает рассматривать каждый b-52 как один боеприпас. Разве это нормально?.. Снова идем к Горбачеву, а он отсылает нас куда подальше: дескать, сами разбирайтесь. Брать на себя ответственность никогда не спешил. В конце концов выясняется, что уже не только Зайков с Шеварднадзе, но и сам Горбачев не имеет возражений против американской системы подсчета ядерных потенциалов. Вот в каких условиях приходилось работать.

По договору об обычных вооруженных силах в Европе мы должны были сократить двадцать четыре тысячи единиц бронетехники, а наши партнеры только шестьдесят единиц. По сути дела все наши дивизии на европейской части оставались без танков и боевых машин. И тогда я принял решение передать на каждый флот по одной дивизии. Такая возможность допускалась. Американцы, конечно же, сразу пронюхали, и тут я узнаю, что вслед за бывшим президентом США Ричардом Никсоном в Москву приехала Маргарет Тэтчер и хочет со мной побеседовать.

Встретились у меня в кабинете, в Минобороны. Причем «железная леди» прибыла не одна, а в сопровождении Елены Георгиевны Боннэр. И сразу же перешла в наступление: «Как вы могли передать дивизии на флот, не согласовав этот вопрос?» «А с кем, — спрашиваю, — я должен согласовывать, скажите, пожалуйста? Вот вы послали на Фолклендские острова целую эскадру, и мы вам по этому поводу никаких указаний не делали. Мне ваши указания, как распорядиться дивизиями, тоже не нужны». Тэтчер: «Как же мы теперь будет доверять друг другу?» — «При чем здесь доверие, если мы оставляем свои дивизии на европейском театре практически без бронетехники? Вы же вообще практически ничего не сокращаете!» — «Не сокращаем, потому что у нас сокращать нечего». — «Англии, которая не больше Ленинградской области, много танков, наверное, и не надо. У нас же граница протяженностью в шестьдесят тысяч километров...» В общем, так ни о чем и не договорились. Расстались, можно сказать, по-английски.

— А Елена Боннэр на этой встрече как оказалась?

— Насколько я понимаю, никакого статуса у нее не было. Не успела зайти, вытаскивает папиросу: «У вас пепельницы не найдется?» Я позвал адъютанта. Принесли пепельницу. Закурила. Пока сидели, молча выкурила папирос десять. Тэтчер, которая оказалась в дымовой завесе, все время кривилась, но так ничего и не сказала. Если терпела, то, наверное, Боннэр была на ее стороне.

— Горбачев разбирался в военных вопросах?

— Еще студентом он прошел подготовку на военной кафедре. Как-то вспомнил при мне, что во время сборов научился ходить на лыжах. Это все, что я от него слышал по поводу военной подготовки.

— Ну а что скажете о Павле Сергеевиче Грачеве?

— Я в нем до последнего не сомневался. Считал, что он на нашей стороне. Помню, когда Ельцин собрался в президенты России, ко мне пришли Ачалов с Грачевым и сказали, что могут сорвать его президентскую кампанию в Рязани. Я в этом большого смысла не видел, но они все-таки поступили по-своему, для чего специально для Ельцина организовали показное учение. Выглядело все очень эффектно: прямо у ног Бориса Николаевича приземляются две парашютистки и преподносят ему цветы. Появился повод — махнули по фужеру спирта. Потом само учение. «Как, Борис Николаевич, оцените?» — «Отлично!» Еще по фужеру... Короче говоря, Ельцин набрался так, что выступать вместо него поехал Олег Лобов, с которым они были дружны еще со Свердловска. Но эта встреча имела потом непредвиденные последствия. Когда в августе 1991 года в Москву ввели войска, Лобов уже по старой памяти приехал к Грачеву и разагитировал его. Дескать, Ельцин все равно победит и ты при нем будешь не на последнем месте... И Грачев переметнулся.

— Во время войны в Афганистане Павел Грачев считался одним из лучших комдивов. Откуда это его нелепое заявление о том, что Грозный можно взять одним полком за два часа?

— Потому что как десантник он был подготовлен к выполнению только определенных задач. Хотя историю военного искусства изучал и вроде должен был знать, что танкам в городе делать нечего — пожгут!

— И на все Министерство обороны не нашлось ни одного генерала, который мог бы дать такую консультацию?

— Конечно, такие были. Но, возможно, не смогли пробиться через заслон, который поставила вокруг Грачева его помощник по связям с общественностью Елена Агапова. Весьма волевая дама! Она тоже была генералом — Грачев позаботился! Впрочем, это их личные дела. В подробности вдаваться не хочу. Важнее отметить, что в лице Джохара Дудаева противник Грачеву достался очень сильный. Командир тартуской авиадивизии — сто двадцать стратегических бомбардировщиков Ту-22М, знаменитых «Бекфайеров», действующих на стратегических направлениях в интересах Балтийского и Северного флотов. Понятно, что абы кого на такие должности не назначали. Генерал Дудаев был не только отличным летчиком, но и очень сообразительным командиром, поэтому он учел все и не оставил Грачеву в Грозном практически никаких шансов.

Кстати, еще в 1991 году ранней весной ко мне на прием напросилась группа почтенных чеченцев с просьбой назначить Дудаева военным комиссаром Чечено-Ингушетии. Я отказал, поскольку понимал, что зовут Дудаева в Грозный не просто так. Кроме того, генерал Дудаев был носителем секретов государственной важности. И тогда чеченцы прорвались на прием к Горбачеву. Он мне звонит: «Чего ты жмешься, отдай им Дудаева!» Но я стоял на своем, и тогда Дудаева перевели в Грозный приказом начальника Генерального штаба, то есть мое мнение было проигнорировано.

— Как у Дудаева оказалось столько оружия?

— После событий в Азербайджане и Армении все ядерные боеприпасы для 4-й и 7-й армий по моему распоряжению были перевезены на хранение в Кабардино-Балкарию. Обычные вооружения, предназначенные для 295-й и 23-й дивизий, тоже надо было вывозить из взрывоопасного региона. А поскольку хранить его вместе с ядерными боеприпасами не полагалось, все отправили на склады в Грозный — там тогда еще было относительно спокойно. Ну а потом все это оружие оказалось у Дудаева. Так что вооружен он был хорошо. Даже очень.

— Иначе говоря, склады Грозного просто ломились от оружия! Ну а Грачев или Шапошников об этом знали?

— Ничего они не знали. Сначала я сидел в тюрьме, а потом меня уже никто ни о чем не спрашивал. А Дудаев именно этим оружием и уничтожил наши танки. Можно ли было сразу вывести оружие в другой регион? Если бы знать заранее... Но тогда мы этого не сделали, потому что на случай развертывания вооружение и боеприпасы должны были находиться недалеко от дивизий. Правда, был еще один вариант — учебная дивизия Закавказского военного округа, расположенная под Тбилиси. Но случилось 9 апреля, и в Грузии тоже стало неспокойно. Помню, как раз приехала международная комиссия, чтобы установить — использовались ли при разгоне митинга отравляющие вещества...

— Так использовались или нет?

— Так называемых отравленных набралось что-то около полутора тысяч человек. Долго искали следы ОВ. Но ничего не нашли, кроме порошка от тараканов, которым кто-то посыпал цветы на месте гибели демонстрантов. Других «доказательств» не было и быть не могло, потому что отравляющие вещества не использовались. Несостоятельными были и другие обвинения... На самом деле разогнать митинг распорядился первый секретарь ЦК Компартии Грузии Джумбер Патиашвили, а свалили все на Игоря Родионова, который тогда командовал Закавказским военным округом.

— А саперные лопатки?

— Лопатками солдаты прикрывались от камней, которые в них летели. А потом на съезде Патиашвили вдруг заявляет, будто бы солдат бежал с лопаткой за старухой аж три километра... В общем, сделали Родионова крайним. Страсти накалились настолько, что я предложил Горбачеву срочно убрать его из Тбилиси. Он как будто ждал: «Давно надо было этого убрать!» Я оторопел: «Михаил Сергеевич, неужели вы верите тому, что говорят?» — «Как не верить, если первый секретарь ЦК Компартии Грузии докладывает!» Я возмутился: «Но Патиашвили сам дал Родионову команду разогнать митинг». После чего Горбачев в моем присутствии позвонил и убедился, что Родионов действовал на основании решения бюро ЦК Компартии Грузии. Говорит: «Все равно его надо убрать из Тбилиси от греха подальше». Родионов немного на меня обиделся, когда его назначили начальником Академии Генштаба, но я считаю, что это было правильное решение. Останься Игорь Николаевич в Грузии, его рано или поздно подкараулили бы и убили.

— Ну а вы сами покушений не боитесь?

— Ничего такого пока не было. Единственный раз пришел милиционер и предупредил, что некоторое время у нас в подъезде подежурит их человек. Якобы то ли латыши, то ли литовцы собирались со мной расправиться.

— За Вильнюс и Ригу?

— Туда я ни разу не ездил. Ездили Горбачев и Яковлев.

— Так кто же все-таки дал указание штурмовать телецентр в Вильнюсе?

— Я не давал. Телецентр брали кагэбэшники. Отдать такое указание мог только Крючков, который подчинялся непосредственно Горбачеву и обычно без его указаний ничего не предпринимал. Что касается армейских подразделений, то у них была одна задача — обеспечить охрану порядка. Но по людям мои подчиненные не стреляли. За это я отвечаю... Хотя в Литве тогда действительно погибли четырнадцать человек. Но кто знает, от чьих пуль! Литовская сторона почему-то не дала обследовать тела погибших. Наверное, было что скрывать.

— Насколько было оправданно применение армии в бакинских событиях 1990 года?

— Вместе со мной в Баку должны были полететь министр внутренних дел и председатель КГБ. Но они по каким-то причинам увильнули и послали своих заместителей. Член Президентского совета Евгений Примаков, который уже находился в Азербайджане, сразу же сказал, что он не полководец и вообще это не его дело. По должности выходило, что вроде бы, кроме меня, так и некому. Тогда пригласили первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Абдул-Рахмана Везирова и председателя президиума Верховного Совета республики Эльмиру Кафарову, и я объявил решение: войска в город вводим в три часа ночи с трех направлений... Вопрос о руководстве решился сам собой.

...Стреляли в городе буквально из каждого окна, поэтому я приказал не открывать люков и не высовываться. В Сальянских казармах, например, снайперы сразу же положили шесть человек. Пришлось врезать по чердаку, откуда стреляли, из БМП. Артиллерийским огнем ответили и на обстрел наших кораблей, которые эвакуировали семьи моряков Каспийской флотилии. Еще был эпизод, когда поймали наших солдат и на кладбище привязали их проволокой к крестам. Расправиться не успели только потому, что подоспела помощь.

— Согласен, тогда Баку совсем даже не был похож на застигнутый врасплох мирный город. И все-таки жертвы среди горожан по советским меркам были чудовищно большими: более ста тридцати человек погибших, более семисот раненых.

— На следующий день после ввода войск в Баку я зашел к председателю Совета министров Азербайджанской ССР Аязу Муталибову. Сидит в своем кабинете и плачет. Весь в слезах. Спрашиваю: «Не верите, что наведем порядок?» — «Мне жалко, что столько людей побило». — «А сколько погибло?» — «Больше ста человек». Действительно, на горе, где раньше стоял памятник Кирову, вырыли сто десять могил. А похоронили сорок девять человек... На этом эпизоде я еще раз убедился, что в политике нет ничего святого. Дело в том, что накануне ввода войск в полуторамиллионном Баку две недели, пока продолжались армянские погромы и митинги, было не до похорон. Естественно, оказалось много непогребенных тел, которые потом представили жертвами. Просто и цинично.

— И все поверили?

— На волне эмоций кто-то, возможно, и поверил. Сторонников у Народного фронта Азербайджана тоже было немало. Но многие все понимали и откровенно выжидали, чем дело кончится. Вспомнить хотя бы историю с массовым выходом бакинцев из КПСС: четыре человека несли через центральную площадь города простынь, и в нее, как в мешок, грудами летели партбилеты. Так вот, я потом попросил верных людей занести эту простынь ко мне в штаб. Стали разбираться — а там одни обложки, партбилетов насчитали не более десятка...

Знаете, я как-то обратил внимание на национальный состав Героев Советского Союза. В списке из более чем одиннадцати тысяч человек представлены практически все народы страны. Это показывает, что воевали все! И не только воевали, но и трудились хорошо. В то время на Германию работала вся Европа, тем не менее мы сумели выпустить танков и самолетов больше, чем они, — 115 тысяч самолетов и свыше 100 тысяч танков. Разве эти цифры ни о чем не говорят? Не нравится мне только то, что в статистике Великой Отечественной войны появился национальный акцент, чего прежде не было. Даже потери стали подсчитывать по национальному признаку. Что тогда говорить о русских, которые положили на этот алтарь двадцать миллионов жизней! И среди военных потерь доля русских самая большая.

— Хорошая память. Тренируете?

— На память никогда не жаловался. Как-то оказался на одном прогулочном катере с Василием Лановым. Москва-река, много людей, праздничное настроение, и он начал читать наизусть восьмую главу «Евгения Онегина», но забыл текст и остановился. А я продолжил — «Евгения Онегина» до сих пор знаю от начала до конца. Он удивился: откуда? Все очень просто. В госпиталях особенно читать было нечего, а у меня всегда был с собой томик Пушкина. Вот и выучил.

— Сколько раз были ранены?

— Дважды. Первый раз через месяц после прибытия на фронт — обычная судьба командира стрелкового взвода. Кстати, госпиталь располагался в помещениях цементного завода на станции Пикалево, ставшей теперь знаменитой на всю страну.

— А в период Карибского кризиса уже полком командовали?

— Совершенно верно, отдельным мотострелковым полком, но усиленным — две с половиной тысячи человек. Всего же наших полков на Кубе оказалось четыре. Мой стоял вблизи американской базы Гуантанамо.

Американцев мы тогда напугали здорово. Но если бы они решились воевать, то уничтожили бы нас всех — до последнего человека. И вероятность войны была очень велика. Но вот что получилось.

Американский президент Джон Кеннеди собрал экспертную группу и спросил у командующего тактическим авиационным командованием ВВС генерала Уолтера Суини, может ли он гарантировать уничтожение всех советских ракет на Кубе. Уже тогда авиация США была сильнейшей в мире, но Суини гарантии не дал. Он считал, что одна-две ракеты могут уцелеть, и если мы их запустим, не станет как минимум двух американских городов. Поэтому Кеннеди принял решение не воевать, а ввести морскую блокаду. Но американцы всего не знали. Они полагали, что у нас на Кубе была 41 ракета, а на самом деле их было 262, и все стояли на боевых позициях. А с воздуха Кубу прикрывали две дивизии ПВО — Сталинградская и Иркутская, на вооружении которых имелись ядерные боеприпасы. Так что легко расправиться с нами американцам тогда вряд ли бы удалось. А если бы еще и блокады не было...

— Но и американцы могли нанести ядерный удар?

— Конечно. У них были и ракеты, и бомбардировщики B-52 с ядерным оружием на борту. Так что Хрущев был большим авантюристом. Но иногда это срабатывает. По крайней мере Куба как независимое государство существует по сей день.

— Красная армия была всех сильней. А что наша, российская?

— Сравните. У нас в Советском Союзе было 207 дивизий, а сейчас 85 бригад! Разве для такого большого государства этого достаточно?

— Зато сегодня армия не выезжает на картошку.

— Не буду разбирать по косточкам экономику социализма. Но рабочих рук действительно не хватало, поэтому армии и приходилось заниматься хозяйственной деятельностью. И не только в собственных интересах. Например, порядка пятисот строительных отрядов работало в промышленности, два железнодорожных корпуса строили БАМ и обустраивали Тюмень — практически все дороги к нефтяным вышкам проложены солдатскими руками. Целый корпус строил дороги в Нечерноземье, а отдельная бригада прокладывала магистраль Центр — Дальний Восток. Были «рисовые» батальоны... Ну и что! В сельском хозяйстве тоже была проблема с кадрами. Скажу больше: помимо «рисовых» батальонов в Куйбышеве мы имели целую «рисовую» дивизию — такое было время...

В свое время в Даурии я командовал дивизией, которую принял в палатках, а сдавал уже полностью обустроенной, даже свой хлебозавод был. Иначе говоря, пришлось много заниматься хозяйственными делами, но и о боеготовности не забывали: по команде дивизия выходила в запасной район за пятьдесят минут!

— Не так давно вас наградили орденом «За заслуги перед Отечеством». За критику, наверное?

— Надеюсь, что мои слова — не пустое сотрясание воздуха. А вообще-то после отставки мне дали два ордена. Один вручил Владимир Путин, а другой — Дмитрий Медведев.

— Стало быть, нынешняя власть на вас зуб не держит?

— Во всяком случае никто меня не грызет. Хотя всем маршалам дали по «БМВ», а мне только «Форд». Но это такая ерунда...