Облако-рай

Ведь если народа нет – всё дозволено

«– Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится». Когда-то это рассуждение Свидригайлова из романа «Преступление и наказание» должно было смущать умы. Сегодня в нём, скорее, видится утешение: спасибо, что хоть баньку оставили. А то вот я в своём интернет-дневнике провёл что-то вроде опроса: «Как вы представляете себе вечность». Знаете, что ответили? – Отсутствие всего. – Кромешная темнота. – Полёт сквозь ночное небо без звёзд. – Песок до горизонта, солнце, никого и только звук ветра. Это, так сказать, «тезис». А вот «антитезис»: – Так же, как и каждый прожитый день. – Вечное возвращение, всё заново повторяется. – Всё то же самое, но без меня. Ну и, наконец, «синтез»: – Никак. – Не интересуюсь. – Её нет. Все ответы (кроме одного, о котором позже) повторяют либо развивают свидригайловское открытие: вечность – не для человека. Либо нас для неё нет (а значит, ничего там в ней не нужно «для жизни» – темнота, холод), либо её нет для нас (а значит, и думать не о чем: всё то же самое, повседневность, скука). В любом случае вечность – это, как строго выразился один из моих респондентов, «отсутствие личности и всего, что её наполняет». Чувствуете? Всё равно что спросить у Бога, как Он представляет себе мир людей, и услышать: «Отсутствие божественного – то, где Меня нет». И человечество, услышав такой ответ, вздохнёт с облегчением: «Я победило». Куда до нас робким сомневающимся безбожникам Достоевского! Подумать только: «Если Бога нет – всё дозволено». Для Ивана Карамазова, право, Бог был чем-то вроде воспитательницы в детском садике: если вышла, можно шалить и баловаться. Наша воспитательница не вышла – мы просто выросли и давным-давно сурово бороздим океан взрослой жизни. Садик опустел, воспитательнице можно теперь ходить с папиросой и не закрывать за собою дверь туалета. «Если детей нет, всё дозволено». Проблема в том, что мы теперь бессознательно копируем этот образ. Выросшие дети воспроизводят поведение и судьбу родителей, несмотря на то, что осознают их слабости и недостатки; человек подражает Богу, даже если не верит в Него. Закайфовавшая воспитательница – наш идеал власти, наш образ свободы. Главная задача власти – как можно надёжнее отгородиться от низов на системном уровне. Для этого у власти и низов не должно быть никаких общих интересов, задач и ценностей. Вплоть до такого примитива, как защита территории и забота о населении. Это не только не входит в задачи власти, но и напрямую противоречит её интересам: ведь если народа нет – всё дозволено. Инстинктивно, вопреки здравому смыслу, власть стремится к тому, чтоб народа и воспроизводящих его факторов (к каковым относятся среда обитания и, например, культурные традиции) было поменьше. В этом смысле положение, при котором государство, производя один процент глобального валового продукта, владеет тридцатью процентами мировых ресурсов, власти выгодно. Ведь дело неизбежно идёт к реализации зашитой в подсознание власти формулы: «Все умрут, а я останусь». Не в прежнем качестве останусь, конечно, – в гораздо лучшем: те же деньги и никакой ответственности. Я об этом почему тут не к месту вспомнил? Потому что всё чаще разговоры про литературу кажутся мне слишком зыбким основанием для того, чтобы каждое утро вставать, чистить зубы и идти на работу, в то время как ты не знаешь, что будет через два-три года с твоей семьёй. Может быть (то есть наверняка), давно уже надо заниматься чем-то совершенно другим? Ну по крайней мере я хоть стараюсь говорить о литературе поменьше. Вернёмся к вечности. В беллетристике разбираться со слишком запущенными безвыходно-мрачными ситуациями поручают обычно детям. Я не буду оригинален. Один человек так ответил на тот мой вопрос: – Один день из детства. Один день из счастья. Которое не кончается. Так он представляет себе вечность. Оказывается, наши проблемы с вечностью (с бессмертием, с Богом) происходят от того, что мы не любим их. Может быть, уважаем, ценим, боимся, хотели бы полюбить – но не жалеем, не любим. Конечно, любить вечность – это шизофрения, но помните же, как пожалел ребёнок кусочек льда в финале соответствующего романа Сорокина, и что из этого вышло? Любить облепленные мясом скелеты с кишками, внутри которых сами знаете что, тоже шизофрения, по-моему. Видимо, и в людях, и в собачках с попугайчиками мы всё-таки не совсем людей и не совсем попугайчиков любим. Так почему бы не любить это и в чистом виде? Пожалуй, только в раннем детстве (и в родительском прикосновении к раннему детству) человек способен испытывать чистое беспримесное чувство любви. Естественной и безальтернативной. Которая не «сильнее жизни», а неотделима от неё. Которой не замечаешь, как не замечают дыхания, о которой не знаешь, как не знает здоровый человек, что у него есть сердце, – которая поэтому и чиста от всей нашей «слишком человеческой» мясной накипи. Чтобы хоть на мгновение, хоть на чуточку приблизиться к этому состоянию, мы и живём – через боль рожая детей, через боль (пусть другого, более потешного сорта) сочиняя литературу или (кому Бог не дал) разговаривая разговоры о ней. Счастливы бываем, ног не чуем под собой, если удаётся понемножку, частями… А вечность – это когда всего того же сразу и много.