Владыка – миротворец

Воспоминания об одном духовном пастыре Русской Православной Церкви в зарубежье

Я справился в толковом словаре и узнал, что лесовик будто бы то же, что леший. В моих детских представлениях было не так, леший был злой и худой, а лесовик добрый и полный и как-то связан с грибами. Владыка Сергий мне напоминал моего лесовика. Небольшого роста, полный и очень веселый, с немного неопрятной бородой и большой сумкой. Это был один образ, бытовой. И был другой – владыки за службой, в полном облачении, с митрой на голове. Его я страшно уважал и когда прислуживал ему, а привелось то мне это раза два-три, не больше, то очень волновался и постоянно наступал на стихарь, который был длинен не по росту, ведь мне, кажется, и девяти не было, а я был маленьким даже для своего возраста. Теперь, когда я занимаюсь историей эмиграции, над немногими, но яркими детскими воспоминаниями встает другой образ, образ человека, который в очень трудных условиях сумел добиться многого, чего другие пастыри добиться не смогли. Но тут надо хоть ненадолго отвлечься и сказать несколько слов о Русской Православной Церкви в зарубежье. Для тех, кто знакомится с жизнью послереволюционной русской эмиграции, аксиомой звучат слова о православном храме, как объединяющем центре эмигрантского сообщества во всех местах рассеяния. И действительно, в церквах диаспоры встречались совершенно разные люди, молились "бабушка русской революции" Брешко-Брешковская и великие княгини, ставили свечи Керенский и генералы, мечтавшие его повесить. Утверждение, что тот, кто хоть на Светлый Праздник не бывал в церкви, как бы отлучался от русской колонии (относящееся к Лондону), хотя и не совсем верно, но близко к истине в отношении всех центров рассеяния. И тем не менее справедлив для многих мест и горький анекдот тех лет, который рассказывался так: "Что сделает русский беженец, попав на необитаемый остров? – Построит две церкви. – Почему две? – следует недоуменный вопрос непосвященного. – Одну – чтобы ходить в нее, а другую – чтобы ее игнорировать". Не все островки российского вкрапления в иноязычный и инославный (то есть отличающийся по исповеданию) мир успели обзавестись двумя церквами, но раскол в русской православной церкви заграницей, намечавшийся уже с первого зарубежного собора, к середине двадцатых годов обострился до того, что последовали запрещения в служении, разделились приходы, начались тяжбы о церквах. И разделили церковь не споры о вере, а споры политические: должна ли церковь вмешиваться в политику, и если да, то как. Политика! Для политической эмиграции это неизбывный вопрос, вопрос будущего, для некоторых вопрос жизни и смерти. Какими путями открыть себе дорогу обратно на родину? Для многих этот вопрос отодвигал на задний план даже заботы о хлебе насущном, которого очень уж часто в эмигрантской среде недоставало. Владыку же Сергия "ни церковная, ни светская политика не интересовали. Юрисдикционные разделения до нас не доходили, и узнавали мы о них, лишь выезжая за пределы Праги. Благостность Владыки не допускала выражать осуждение и была несовместима с нетерпимостью и ненавистью. Владыка правил не убеждением, а любовью", свидетельствует И.Никишин, много лет бывший прислужником владыки. Может быть, в этом сказались и особенности биографии Аркадия Дмитриевича Королева (1881-1952), в монашестве принявшего имя Сергия. Происходил он не из духовного звания, отец его рано умер, и семья жила в довольно трудных материальных условиях. Скупые данные автобиографии дают мало сведений, но в детстве он, видимо, был окружен скорее интеллигентской средой, где вера к тому времени уже пошатнулась. Может быть, его путь в семинарию и духовную академию был вызван даже бытовыми обстоятельствами. Но во всяком случае уже с молодости он был глубоко верующим. Первое его назначение в монастырь на Холмщину, где преобладали католики-поляки и униаты-украинцы, произвело на него такое впечатление, что он решил остаться на этом трудном посту защитником православной веры. Следовательно, он с молодости встречался и с атеистами и с инославными и научился находить с ними общий язык. Может быть, отсюда упор молодого монаха на "подвиг общения". Не проповедь с амвона, а личная беседа, внимание к неповторимым бедам, сомнениям и искушениям каждого человека, вот в чем была необычная сила этого пастыря. В 1945 г. моего отца взяли и отправили самолетом – честь какая! – прямо на Лубянку. Мать осталась с двумя малыми детьми и почти восьмидесятилетней матерью на руках. Как и многие до нее и после нее, она пошла просить совета к владыке Сергию: как воспитывать детей, когда она на двух работах? Совет был один – воспитывайте их своим примером и не поддавайтесь унынию. Остальное приложится. После этого у нас над кушеткой появилась невидимая табличка с надписью "Не пищать!". И когда становилось грустно, достаточно было сделать жест, будто поворачиваешь табличку, чтобы надпись была видна, и мальчишка подтягивался. Так же невидимо действовал пример ее жизни. Хотя мы видели маму только вечерами, мы постоянно чувствовали ее любовь, благожелательность к окружающим, несгибаемую волю в преодолевании всех несчастий и болезней, глубокой веры и честного труда. Мама нас никогда не то что не била, не ругала, даже не бранила. Наказанием для нас было, когда мы замечали, что мы ее огорчили. Только много лет спустя я понял на собственном горьком опыте, как невероятно трудно воспитывать примером. А вот как вспоминает другая мать о поучении владыки. "Я рассказывала, что в одну из минут домашних неприятностей я заглянула в зеркало и увидела свое перекошенное злобой лицо, такое на себя непохожее... – Ты такая и есть, какой увидела себя в зеркале, – сказал мне Владыка. – С другими тебе легко, потому что у тебя с ними поверхностные отношения. А детей ты любишь, но эгоистично. Хочешь, чтобы они у тебя были хорошими. А они тебе не подчиняются... Владыка стал вдруг очень серьезным: – Не бойся за них. Не бери на себя ответственность за них. У твоих детей защита, опора – Бог! Неужели Он любит меньше детей твоих, чем ты?.. Знай это всегда! А сама иди путем спасения, не только ради себя, но для них. Иди сама, и они пойдут с тобою. Так это мне Владыка сказал, такое было у него лицо особенное, что эти слова стали для меня маяком на всю мою жизнь". Владыка был непрестанно в общении, он посещал больных и бедных, приносил кое-что (все, что ему давали, а несли ему много, он раздавал), а главное ободрял. И тоже удивительное дело – он всегда казался веселым. Это не вязалось с представлением о монахе, епископе. Но именно просветленная бодрость была ой как нужна в трудные годы тогдашней эмиграции. Люди постоянно толпились и в его комнате, которую он снимал на Легеровой улице, иногда, когда нужно было, оставались и ночевать, хотя там как будто и одному не повернуться. А после служб в Николаевском храме на Староместской люди собирались на близком подворье. Там случилось нечто, что поразило мое детское воображение. Как всегда людей было много, одни приходили, другие уходили, все время разливали чай, подавали к нему какое-то варенье, кажется. Напротив меня сидела какая-то дама, не женщина просто, а именно дама в тогдашнем понимании, дама большого света. А ложечки же все были грязными. Владыка взял свою, облизнул и подал даме. Дама на секунду окаменела, но потом взяла, нельзя отказать владыке. Даже меня, все-таки воспитанного мальчика, это поразило. А владыка обращался ровно со всеми, у него за столом запросто могли встретиться полуграмотный православный крестьянин из Подкарпатской Руси с графиней. Только с одной дамой он не поладил, с мадам Крамарж. Властная женщина сделала очень много для церкви, возглавляла Братство для погребения православных русских граждан, она с мужем собрали основную часть средств на постройку Ольшанской церкви. Ей показалось, что это дает ей право управлять приходом, вступать в чисто церковные дела. Но этого владыка не допускал, и строптивая женщина, наконец, покинула Братство. Может быть, и тут была замешана какая-нибудь "ложечка"? Во всяком случае, самолюбие владыки в этом роли не играло. Для себя он почета не требовал, как не требовал никаких благ земных. Характерно его прибытие в Прагу. Уже как епископ Холмский он был выслан из восстановленной Польши, в которую вновь вошла и Холмщина. Для поляков православная церковь представлялась как орудие ненавидимой русификации, и они давили на нее как могли. Владыка прибыл в Прагу, никого не предупредив, вероятно, и адреса никого из русских пражан не знал. Нашел он тогда православный Николаевский храм и сел на паперти ждать. Существующая к тому моменту пражская русская пресса прибытия Холмского епископа даже не отметила. Только когда через несколько месяцев он отслужил молебен перед открытием Русского юридического факультета в Праге, его имя появилось и в "Воле России", журнале "Студенческие Годы" и даже в берлинском "Руле". И через три недели он только "присутствует" на собрании прихожан под председательством о. Григория Ломако. Еще через три года, в 1925 г., панихиду по скончавшемуся патриарху Тихону совершает архиепископ Чешской Православной Церкви Савватий, который всячески стремился ограничить Русскую Православную Церковь в Чехословакии в правах, лишь в сослужении с епископом Сергием. Когда дело касалось его лично, владыка Сергий всегда безропотно соглашался на более скромное место, но права Русской Православной Церкви отстаивал твердо. Так было и в чисто русской среде, скажем, в Русском Студенческом Христианском Движении, он предоставлял выступать на конференциях и торжественных собраниях о. Сергию Булгакову, позже архимандриту Исаакию и другим. Сам же предпочитал беседы в узком кругу или с глазу на глаз. Может быть, только после того, как владыку Сергия перевели вскоре после окончания Второй мировой войны в Вену, а затем в Казань, многие поняли насколько важна была для них эта невидимая, повседневная, ни в каких "источниках" не отмеченная работа владыки. Сменивший его по назначению Московской Патриархии епископ Елевферий совершал все службы, как и его предшественник, но постоянное общение с отцом духовным исчезло.