Фултон и Большая игра

Был ли иной выход?

Фултонскую речь Уинстона Черчилля, произнесенную 5 марта 1946 года, часто называют сигналом для начала холодной войны. На самом деле, эта война уже шла Просто опытнейший британский политик, восстанавливавший свои силы после шокового для него поражения на парламентских выборах 1945 года, первым назвал вещи своими именами. С чего началось Можно спорить о дате начала холодной войны. Расхождения между союзниками были заметны, когда война против нацизма еще не закончилась. Много разногласий было по вопросу открытия «второго фронта». Британцы были недовольны, когда СССР в 1943 году вошел в конфликт с польским правительством, в Москве сочувствовали греческим коммунистам, которых британцы не допускали к власти в 1944 году. На Западе рассматривался сценарий высадки англо-американских войск на Балканах с тем, чтобы упредить прорыв в этом регион Красной армии. Впрочем, пока продолжались боевые действия, разногласия всячески камуфлировались, что понятно – ни одна из сторон не хотела играть на руку нацистам, мечтавшим о развале антигитлеровской коалиции. Европу поделили Надо сказать, что еще во время войны предпринимались попытки договориться о послевоенной расстановке сил. 9 октября 1944 года на встрече в Москве, действуя в предельно циничном стиле realpolitik, Черчилль предложил Сталину распределить сферы влияния в Восточной Европе. А именно: Румыния - 90% влияния СССР, 10% - Англии и США; Греция - 90% Англии и США, 10% - СССР; Югославия и Венгрия - 50 на 50%; Болгария - 75% влияния СССР, 25% - Англии и США. Сталин – не меньший циник, чем Черчилль, внес только одну поправку – советское влияние в Болгарии, по его мнению, должно было составить 90%. Отметим, что в списке не было Польши и Чехословакии. По поводу Польши западные страны готовы были согласиться на серьезные уступки СССР (при условии включения в состав просоветского правительства некоторых «лондонских» поляков, приемлемых для СССР, в конечном итоге, и произошло). Что же до Чехословакии, то Запад рассчитывал на возвращение в страну президента Бенеша, считавшегося «проевропейским» политиком. Разумеется, ни «тоталитарист» Сталин, ни «демократ» Черчилль не собирались ставить в известность о своих планах народы Восточной Европы – их предполагалось поставить перед фактом. Черчилль даже не хотел посвящать во все подробности будущей сделки американцев, не надеясь на их полное понимание. Когда через два дня после встречи со Сталиным Черчилль сообщил Рузвельту о своей инициативе, то сделал это в самых общих чертах. А что же Сталин? Он был готов закрыть глаза на действия британцев в Греции (так как там уже высадились английские войска), и, разумеется, принять предложение о советском доминировании в Румынии и Болгарии. Но он рассматривал инициативу Черчилля лишь как вынужденный шаг, сделанный в то время, когда советские войска уже находились в Бухаресте и Софии. Более того, Сталина не прельщала перспектива раздела влияния в Венгрии и Югославии, в которых Красная армия уже вела кровопролитные бои с немецкими войсками. Также Сталин понимал, что СССР уже не удастся играть решающую роль во французской или итальянской политике, несмотря на влияние, которое в этих странах получили коммунисты – прийти к власти Торезу или Тольятти не позволили бы местные элиты, поддержанные США и Великобританией. Сталин был готов пойти на некоторые второстепенные уступки – например, вывести советские войска из северных провинций Ирана или отказаться от планов получения мандата на управление бывшей итальянской колонией Триполитанией (попытка завоевать плацдарм в будущей Ливии изначально напоминала авантюру). Мог проводить сложные политические маневры в Восточной Европе с тем, чтобы закамуфлировать – временно, конечно – истинную роль компартий в «просоветских» правительствах. Например, в Болгарии премьер-министром стал Кимон Георгиев, который ранее принадлежал к правой части политического спектра, был «царским» премьер-министром после военного переворота 1934 года (что не помешало ему в дальнейшем быть верным соратником коммунистов и дважды Героем соцтруда Болгарии). В Румынии премьерский пост получил Петру Гроза, бывший партнером компартии еще с довоенных времен, но имевший в своей биографии посты министра и королевского советника. Однако на сущностные уступки в стратегически важной для него Восточной Европе Сталин идти не хотел. Фултон К началу 1946 года открытый конфликт был уже неизбежен - требовалось лишь выступление человека, обладавшего на Западе моральным авторитетом. Черчилль в Фултоне жестко охарактеризовал сталинскую политику в регионе: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес. По ту сторону занавеса все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы — Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София. Все эти знаменитые города и население в их районах оказались в пределах того, что я называю советской сферой, все они в той или иной форме подчиняются не только советскому влиянию, но и значительному и все возрастающему контролю Москвы». Также он предупредил, что «в большом числе стран, далеких от границ России, во всем мире созданы коммунистические «пятые колонны», которые работают в полном единстве и абсолютном послушании в выполнении директив, получаемых из коммунистического центра». Показательно, что хотя в Фултоне о «железном занавесе» говорил политик, не находившийся на государственной службе, его выступление проходило в присутствии президента США Гарри Трумэна, который не дезавуировал слова Черчилля. Прошло совсем немного времени, и уже официальные представители Запада стал использовать подобную риторику. Главный тезис Особое значение Фултонской речи состоит в том, что Черчилль в ней максимально завысил ставки, сравнив СССР с абсолютным злом – германским фашизмом. Он напомнил о своих предупреждениях в отношении роста агрессивности гитлеровской Германии в 30-е годы и провел прямую аналогию со сталинским режимом, выступив против его «умиротворения»: «Из того, что я наблюдал в поведении наших русских друзей и союзников во время войны, я вынес убеждение, что они ничто не почитают так, как силу, и ни к чему не питают меньше уважения, чем к военной слабости». Разумеется, Черчилль сопроводил этот тезис некоторым количеством необходимых реверансов в адрес недавнего союзника – в противном случае, его не поняли бы многие граждане западных стран, справедливо воспринимавшие Советский Союз как страну, внесшую наибольший вклад в победу над гитлеровской Германией. Никогда ранее «моральный капитал» СССР не был столь значителен, как во время войны и сразу после ее окончания. Для миллионов американцев и англичан слова Ленинград и Сталинград стали символами мужества и стойкости, вне зависимости от их отношения к коммунистической идеологии. Бывшие соотечественники Кстати, и многочисленные представители русской эмиграции заняли во время войны патриотическую позицию. Митрополит Вениамин (бывший глава военного духовенства армии Врангеля) и генерал Яхонтов (бывший товарищ военного министра в правительстве Керенского) ездили с проповедями и лекциями по США, убеждая американцев в том, что помощь СССР – это долг каждого честного человека. Но даже многие из тех русских изгнанников, которые до самой смерти остались антикоммунистами, сочувствовали своему народу. Во Франции Павел Милюков перед смертью радовался разгрому армии Паулюса, а Антон Деникин решительно отклонил предложение о сотрудничестве с немецкими властями. Подобные процессы также существенно влияли на западное общественное мнение. Москва ответила Формулировки Черчилля означали, что Запад меняет отношение к СССР, что начинается Большая игра с непредсказуемыми последствиями. Сталин отреагировал почти сразу же. Не прошло и двух недель после Фултонской речи, как он в интервью «Правде» заявил, что «нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство Гитлеров господством Черчиллей». Нетрудно заметить, что и Сталин резко завысил ставки, используя «гитлеровскую» аналогию. Пути назад – к союзничеству военных времен – уже не было. Холодная война Большая игра в холодную войну привела к резкому усилению напряженности в международных отношениях, к гонке вооружений, разделу Европы на противостоящие блоки, в каждом из которых, однако, были свои особенности, связанные с характером политического строя. На Западе коммунисты были исключены из правительств (во Франции это произошло в 1947 году, а вернулись они только в 1981-м, да и то на второстепенные посты), но остались в парламентах, сохранили возможность издавать свои газеты, проводить собрания и демонстрации. На Востоке судьба оппозиции была неизмеримо драматичнее – ее деятели оказались в тюрьмах, некоторые из них (например, болгарский крестьянский лидер Никола Петков) были казнены. Затем настала очередь недостаточно лояльных коммунистов, чья участь также была печальной – достаточно вспомнить процессы Ласло Райка в Венгрии и Трайчо Костова в Болгарии. Сталину не хватило политической мудрости воздержаться от слишком сильного давления на Югославию – и кавалер ордена Победы Иосип Броз Тито превратился в советских СМИ не просто в ренегата, а в американского диверсанта и фашиста. Урегулировать отношения с этой страной удалось только при Никите Хрущеве. Был ли иной выход? Холодная война ломала судьбы людей и целых народов, неоднократно ставила мир на грань войны «горячей». Если «цена вопроса» оказалась столь велика, возникает закономерный вопрос - было ли возможно избежать сценария, прописанного в Фултонской речи Черчилля и в «правдинском» интервью Сталина? Наверное, при наличии обоюдной доброй воли можно было бы находить компромиссы по конкретным вопросам, но принципиальный конфликт был неизбежен. Слишком разными, очень часто прямо противоположными, были не только текущие приоритеты политиков, но и фундаментальные характеристики политических систем, и геополитические ориентации основных государств, определявших пути развития послевоенного мира.