Имя Розы
Ее жизнь развалилась вместе с Советским Союзом
Мы снова возвращаемся к теме вооруженного противостояния в Таджикистане в 1990-97 годах. Сегодня мы предлагаем читателям документальный рассказ (язык не поворачивается назвать его «статьей»), который был опубликован в московской «Новой газете» пять лет назад. Известный журналист и фотограф Виктория Ивлева, работавшая во многих странах мира, не говоря уже обо всех без исключения республиках бывшего СССР, уверяет, что автор этой истории не она – а сама ее героиня Роза. И эта история – она из многих трагических иллюстраций жестокой и бессмысленной гражданской войны, сломавшей тысячи человеческих судеб. * * * 21 декабря 1991 года в заснеженном лесу, кишащем зубрами, росчерком перьев трех мужчин в черных костюмах, белых рубашках и темных галстуках (впрочем, может быть, они были в свитерах) был упразднен Советский Союз. Года и девяти дней не дожил он до семидесятилетия, пережив многих из поколения 1922 года рождения. Жизнь он прожил страшную, а в вечность отошел прозаически тихо. Во всяком случае, так казалось жителям двух столиц. На окраинах же империи дело обстояло по-другому: количество людей, вынужденных перемещаться, бежать, спасая жизни своих детей и свои собственные, исчисляется сотнями тысяч. Нам об этих страданиях не известно почти ничего… ИМЯ РОЗЫ Гражданская война началась на пустыре около Розиного дома, и следы от пуль и снарядов видны на нем до сих пор. Перед этим, конечно, были массовые митинги на главной площади Курган-Тюбе, но стрелять начали именно рядом с Розой.Ее дом стоял как раз между вовчиками и юрчиками. Юрчиками считались те, кто как бы был «за советскую власть», а вовчиками — кто как бы был в оппозиции, против, и то ли за исламскую республику, то ли еще за что-то. В общем, против. И в вовчики, и в юрчики записывали не по политическим симпатиям, а в основном по району Таджикистана, из которого ты был выходцем. Розина семья стала вовчиковской автоматически. Перестрелка с каждым днем усиливалась, и они отправились в Пяндж — это в сторону границы с Афганистаном — к родителям Розиного мужа Саади. С собой особо ничего не взяли — так, немного денег да одежду для себя и детей: Рахмону было 6 лет, а Озоде — 4. Вернуться рассчитывали через пару недель. Вышло — через жизнь. 27 декабря 92-го года началось наступление на Пяндж. Вовчики отступали. Поток людей из окрестных кишлаков хлынул к границе. Кто-то кинулся к русским в погранотряд, но солдаты встали на крыше, крича: «Не подходите, мы вас расстреляем», и начали стрелять в воздух. Небо было все в гари, на нейтральной полосе стояли чьи-то трактора, валялись палатки, сундуки, ковры, холодильники — и тьма орущих людей вокруг. Саади кричит: — Надо уходить, нас здесь убьют. В колючей проволоке был уже разрыв метров 5—6, народ ломился туда с телегами, груженными бог знает чем, — казалось, всех засасывает в бездонную дыру. Потом они шли по какому-то болоту, реке, зарослям, траве, тростнику, они шлепали, хлюпали по этой грязи, все были мокрые, люди падали, бросали свои вещи и продолжали брести по полузасохшим руслам реки, пока не вышли к брезентовым палаткам оппозиции… Стало смеркаться, и пришлось заночевать под открытым небом: в палатках уже не было места. Пошел мокрый снег, люди натащили палки, навесили на них ковры и курпачи (одеяла), но холод все равно был жуткий. Ночью пришли какие-то ребята и сказали, что всех мужчин, которые попытались спрятаться в погранотряде, юрчики расстреляли. Становилось понятно, что единственный выход — уйти в Афганистан. У некоторых людей были покрышки от колес, чтобы переправиться через пограничную реку Пяндж, у Розы и Саади покрышек не было. Роза, и без того не хотевшая уходить, испугалась, что и она, и дети просто замерзнут в холодной воде и утонут. Она наотрез отказалась переплывать реку: — Я там никого не знаю. И за что нас должны убивать? Мы ничего никому не сделали. Саади куда-то ушел, вернулся понурый-понурый и стал собираться… Мужчины его поторапливали. Он плакал, не стеснялся. Дальше мой рассказ будет перемежаться с воспоминаниями Розы, выкинуть из которых я не смогла ни одного слова: «Я вот не помню, целовал ли он меня на прощание, а помню, как он сильно плакал и все говорил мне: — Самое главное — ты выживи, Роза, и детей спаси. Постарайся уехать к матери на Украину (моя мама — украинка, а папа — таджик, меня часто называли русской). И несколько раз Саади повторил: — Помни, честь дороже всего. Так мне в память и врезались — его плачущее лицо и эта фраза… Они погрузили на лошадь ковры, но до Афгана ковры не доехали — лошадь под их тяжестью стала тонуть в реке, и пришлось ковры срезать… Все мужчины и подростки ушли. Начался обстрел. Били из минометов. Страшно было до ужаса. И я стала верить, что нас убьют, и хотела, чтобы если убили, то всех троих сразу…». Освободилось несколько мест в палатках, но сидеть там можно было только на корточках — так Роза и провела два дня, прижав к себе детей. Сколько лет прошло с того сидения, а она все мучается болью в коленях… У тех, кто оставался на улице, за ночь умерло несколько детей — утром нашли скорчившиеся от холода трупики. И люди ходили, просили — хоть одеяло, хоть что, чтобы закутать оставшихся, — но никто не дал, и Роза не дала, потому что тогда бы ее дети погибли. Там уже не было милосердия, каждый был сам за себя, кончались припасы, и никто ни с кем не делился. Наступил третий день. Приехал БТР с красным флагом, в нем были таджики, и они стали звать людей обратно, говоря, что их никто не тронет. «Мы побрели назад. А на поле лежали трупы, и был там один такой красивый мальчик с длинными-длинными ресницами и полуоткрытыми глазами, и снег падал и не таял ни на щеках, ни на ресницах. А рядом лежал другой, и его глаза были полны травы, которую нанес ветер. И так мне стало жалко их, но мы прошли мимо, мы не могли их похоронить — мы боялись, мы даже боялись плакать… Нас остановили вооруженные люди, приставили моего старика-свекра к стенке: — Эй ты, вовчик, где твои сыновья? Он говорит: — Я не знаю. Они ушли в Афганистан. — Ну тогда ты пойдешь с нами. Я стала орать: — Отпустите его, отпустите его. А они дали автоматную очередь по асфальту в мою сторону и матом на меня: пошла вон отсюда. У меня коленки подкосились, я села на задницу и описалась. Сижу и встать не могу, как будто ноги отказали. И я думала — если подползу к старику, они меня убьют, они так и сказали мне: если, сука, ты не заткнешься, мы тебя застрелим. И еще дали очередь по асфальту. Потом погрузили старика в машину и уехали. Ночью раздались жуткая стрельба, крики. И я вдруг понимаю: они кричат «Соли нав!» — Новый год! Я и забыла — это было 31 декабря. Я всю ночь проплакала, вспоминая, как мы его встречали раньше — с елкой, детьми и Саади…» Здесь наши с Розой пути чуть не пересеклись. Я была в Пяндже 5 января. В те дни многие парни залезали на высокие деревья грецкого ореха и орали через реку тем, кто ушел, пытаясь найти своих; колючая проволока еще не была починена, по нейтральной полосе бродили несчастные бабы в халатах — Роза могла быть одной из них, мы просто тогда не знали друг друга. Валялись остатки прежней жизни — даже чьи-то застрявшие в непролазной грязи «Жигули» — и таскались мычащие недоеные коровы. На следующий день удалось вызволить старика, а потом женщины пошли по городу искать убитых родственников. Я помню эти дни в Пяндже: кровь была повсюду, в гостинице везде на полу была застывшая кровь — сгустки крови, как холодец. Тетки в цветастых платках ступали по ней калошами, а она дрожала. Много трупов было под навесом в Колхозстрое — человек двадцать; кто-то лежал, а кто-то сидел вдоль стены со связанными руками. Среди них Роза и нашла Хасана: «Он сидел с закинутой головой, и, когда я голову подняла, на руку вылились мозги серовато-молочного цвета. Стало не то что противно — как спазм какой-то случился, и меня вырвало. Потом в яме мы увидели еще людей — полуприсыпанных землей, в глазах была земля — застывшие трупы, из них торчали руки-ноги, их было уже не опустить вдоль тела. Здесь же рядом два каких-то старика копали могилы. И все это было молча — так страшно, тишина была ужасная. Неподалеку стояли победившие солдаты, и мы, чтобы их не раздражать, старались все делать незаметно. И вдруг среди этой немыслимой тишины у меня началась истерика. Я стояла, облеванная, среди трупов и орала: — Бог, я не верю, что ты есть, тебя нет, я не верю. Как ты мог все это допустить? Ты врал, что ты есть! Несколько дней я не могла есть. Закрою глаза — передо мною трупы со вздернутыми руками. Мне хотелось хоть какого-нибудь конца всему этому — любого…». На маленькие золотые сережки, вынутые из ушей, Роза доехала до Курган-Тюбе, чтобы увидеть, что их с Саади квартира разграблена и в ней живет какой-то мужик из победителей. В самом конце января Роза с детьми, распродав последнее, что было, с великими трудами добралась до Душанбе и умудрилась сесть в поезд, идущий в Москву. Денег у нее не было совсем, дети были завернуты в немыслимые тряпки, все четверо суток дороги они ели то, что давали люди в вагоне. В Москве ее встретили дальние родственники из Рязани. На перроне Роза вдруг полностью потеряла память. «Я забыла, как меня зовут, кто я, какой это город, куда я еду. Единственное, что помнила, — что вот этих детей я почему-то должна охранять, имена их тоже забыла. Я сидела на полке в поезде, полностью отупевшая, сжимая руки детей. Все вышли, а мы все сидели. Родственники, видимо, стали искать меня по всему составу. Увидели — двоюродный брат бросился ко мне: «Роза-Роза-Роза! Что с тобой?». И вот тут я вдруг опять все вспомнила — да, ведь я же Роза, я еду к маме на Украину, это мои дети, Рахмон и Озода, я должна их спасти. Я поняла, что все закончилось. Мы вышли на платформу — я села на землю и заплакала, ничего не могла с собой поделать, сижу и реву — так долго, ручьем, мимо люди идут, мне начали деньги бросать…». Роза поселилась у мамы в Винницкой области, устроилась на работу, дети пошли в сад. От Саади не было никаких известий, в Таджикистане по-прежнему шла война… Однажды в конце весны Розе позвонил ее дядя Эдик: — Ты маешь яких знайомых в Москве? Жинка звонила и казала, шо ей трэба Курбонову Розу. Будэ звонить еще. Роза примчалась к нему. — Вы Роза? — спросил женский голос по телефону. — Да, — сказала Роза и почему-то заплакала. На том конце тоже почему-то захлюпали носом. — Вам привет от Саади из Афганистана. Это была я, только что вернувшаяся из лагерей таджикских беженцев на бывшей советской военной авиабазе в Кундузе. Таких, как Саади, на этой базе было несколько тысяч: кто-то пытался шевелиться, искал работу в городе, но большинство пребывали в полнейшей апатии. После бегства из Пянджа прошло четыре месяца. Моя записная книжка пухла от фамилий, телефонов и адресов по всей России, по которым я должна была позвонить и передать или привет, или просьбу, чтобы помогли вырваться. А вырваться — это уехать в любое место, кроме Таджикистана. Домой ехать боялись. Саади тоже дал мне телефон каких-то двух старушек в Душанбе: если они живы, то могут знать, где жена и дети. …Шелестящий засушенный голос ответил мне после двадцатого звонка: нет-нет, она сама еще жива, это сестра уже ушла в вечность. Про Розу ничего не знает, но пороется — может быть, найдет адрес родственников. Вы перезвоните. И я перезваниваю. И она дает какие-то телефоны в Украине. И вот я набираю номер Розиного дяди (см. выше). И Роза через несколько дней приезжает ко мне в Москву. Она перебивает, не дает мне говорить, заставляет сто раз повторять одно и то же, приговаривая: он, наверное, худо-ой-худо-ой — и плачет, и смеется. И мы разрабатываем гениальный план вызволения Саади из беженцев. В нашем плане добровольно участвовал Розин дядя, его роль фактически и стала решающей — дядя взял на работе справку, что Саади работал в Украине инженером в дядиной конторе, а в Таджикистан поехал в отпуск. Это была охранная грамота — на основании такой бумаги управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев давало людям сопровождение до Душанбе и помогало выехать из страны. На тот момент это означало остаться в живых. Я вернулась обратно в Афганистан, везя такие или похожие бумажки, добытые родственниками попавших в беду людей, еще нескольким смешанным семьям — русские жены — таджикские мужья, неизвестно какой национальности дети. Всем им российское консульство в Мазари-Шарифе отказалось помочь в выезде в Россию, что-то бормоча о непроставленном российском гражданстве или необмененном паспорте. Господи, ну что в том постсоветском бюрократическом бардаке могли понимать в гражданствах и паспортах простые люди, жившие на окраинах разваливающейся империи? Саади, как и в первый мой приезд, по-прежнему лежал на грязной курпаче в маленькой каморке, стены которой были покрашены темно-синей масляной краской до половины, документу обрадовался, но отнесся недоверчиво. Передал для Розы немного денег, и мы расстались. Что двигало мною? И вообще, как объяснить то время? Не пепел Клааса, но человеческая порядочность Рауля Валленберга явно стучала в сердце, заставляя не молчать и не проходить мимо. Это была необъявленная война наивных индивидуумов с остатками — как тогда казалось — подлой власти. Наличие восточной фамилии еще не свидетельствовало о причастности владельца к мировому злу, люди просто выручали друг друга, ощущение беды еще было общим. Это были те славные времена, когда мы — очень недолго — помнили, что каждый из нас что-то значит и что-то может. И я была одним из тех романтиков. Благодаря этой моей наивной романтике четыре смешанных семьи — всего 32 человека — смогли выехать в Россию. С одной из этих семей — милыми моему сердцу Раей и Тураджоном, их пятью детьми и уже семью внуками — мы дружим до сих пор. Вернусь к Розе. Однажды в программе новостей она увидела сюжет из Таджикистана о том, как на родину возвращаются беженцы, как они заселяются обратно в свои дома и как жизнь в целом становится лучше и явно веселее. Прошло два года; ни Саади, ни весточек от него все не было. Розе казалось, что если она будет дома, в их квартире, он это почувствует и обязательно появится. И Роза пишет президенту Таджикистана Рахмонову. И начинается тысяча и вторая сказка Шахерезады — ей предлагают вернуться в Курган-Тюбе и возвращают квартиру. И она опять едет с двумя детьми через три независимые страны — Украину, Россию, Узбекистан — домой. ...В квартире не было даже розеток, по комнатам гулял ветер — стекол тоже не было. Роза была первой женой вовчика, которая вернулась. За ней по городу бегали мальчишки и орали полунеприличный стишок: Урус-кукуруз Халта пури гуз, что примерно можно перевести так: Русский — кукуруза, Напе…дел в штаны от пуза. Контейнер с вещами из Украины задерживался, Роза отвезла детей в деревню к свекру (там хотя бы была еда), заперла две комнаты из трех и стала обживаться заново. «Я жила только одним днем — поняла, что чокнусь, если буду думать обо всем сразу. Нашла где-то на помойке каркас газовой плиты, еще у меня были сковородка, чайник, масло и картошка. Я варила себе утром в сковородке две картофелины, на завтрак пила картофельную воду — вкуснота была незабываемая. Мне кажется, я в то время была ужасно худенькая и красивая… Потом пришел контейнер с вещами. Там был мешок промокшего сахара, я отбивала кусочки молотком и пила чай… Знаешь, эта война меня многому научила. Раньше я была такая меркантильная — стыдно вспомнить. Однажды с Саади дело чуть до развода не дошло из-за разбитой хрустальной вазы…». А Саади все не было. Из моего письма Розе весной 95-го года: «Я понимаю, как тебе трудно, но не осуждай Саади, лучше пожалей. Ты пишешь, что он может быть в Кундузе. Ты же знаешь, я была там, там я его и встретила. Роза, это ужасная жизнь — в бывших советских казармах, в грязи, в полной зависимости от тех, кто тебя накормит, без родины, без дома и без всяких перспектив. Поверь, тебе лучше, чем ему. Ты у себя дома, как бы ни был дом беден, ты со своими детьми, которым ты нужна, но и они нужны тебе — такой сообщающийся сосуд. Вокруг тебя друзья и знакомые. А он, скорее всего, как несчастный одинокий волк… Как было сказано в одном фильме: «Каждого человека есть за что если не полюбить, то хотя бы пожалеть». Абсолютно счастливый конец Последний раз мы виделись недавно — я была у Розы в том самом доме, с которого началась война. Сейчас Роза работает во французской неправительственной организации «Актед» инженером в программе по водоснабжению, мотается по всему Таджикистану, помогает сельским людям устанавливать колодцы, грамотно рыть скважины и ставить насосы. Она пишет замечательные поэтические отчеты о своих поездках, она знает жителей кишлаков по именам. Забиралась даже на Памир в пятидесятиградусный мороз, где демонстрировала приготовление пищи в печи, которая работает от энергии солнца. «В тот день было солнечно, и приготовление пищи заняло три часа. Люди были просто удивлены происшедшим, задавали много вопросов, радовались», — пишет Роза. Рахмон учится в Душанбе в университете и живет у тети, которая вместе с ним и мамой пережила войну в Пяндже. Озода учится в русской школе, пишет сочинения про Есенина, и никто ее не обзывает «урус-кукуруз». P.S. Саади вернулся в Таджикистан в 1997 году среди последних возвращавшихся беженцев — с новой женой и ребенком.