Испытание духа

Ответное слово Игоря Золотусского при вручении ему премии Александра Солженицына

В день моего рождения, 28 ноября 1930 года, газета «Известия» обнародовала афоризм, перекраивавший старые понятия о милости. Вместо прежнего изречения «страшен сон, да милостив Бог», появилось новое: «страшен сон, да милостиво ОГПУ».

Место Бога заняла тайная полиция, совмещавшая с сыском пытки и расстрелы.

Я родился в военное время, хотя войны никакой не было. Шла война против собственного народа, и, как я понял, когда стал что-то понимать, идти она будет до конца моих дней.

Уже был срыт и отброшен в тернии и на голый камень самый плодоносный слой народа – трудящееся крестьянство. Та часть нации, которая кормила, одевала и обувала Россию и поставляла ей защитников, а литературу одаривала золотой россыпью языка.

Провал построения индустриального рая бросил на скамью подсудимых инженерную интеллигенцию. Начался процесс над Промпартией, организацией, которая никогда не существовала в действительности, но которую создало воображение «стального ЦК».

Слово «стальной», как и слово «фронт» сделались доминирующими в лексике тех лет. «Стальной ЦК», «стальное ОГПУ», «стальной кулак» – орудие двух названных выше организаций – «стальная Красная Армия», «стальной рабочий класс». Я уж не говорю о человеке, чьё имя (или партийная кличка) рифмовалась с этим эпитетом.

А где «фронт», там и «прорыв», «штурм», «чистка», «ликвидация». Прорыв случается даже в такой организации, как «Союзмясо». И её подвергают чистке.

На экстренном собрании работников искусств («Известия» от 17 декабря 1930 года) Шкловский, Пудовкин, Таиров, Довженко, Качалов, Мейерхольд клеймят арестованных инженеров как «платных шпионов», «изменников, продающих нас врагу». А Александр Довженко требует «запретить им дышать».

В заключение «работники искусств» обращаются к правительству с просьбой «наградить ОГПУ орденом Ленина».

Параллельно громам и молниям, которые гремят на митингах и собраниях, требующих «раздавить гадину», звучит густой окающий бас Горького. Он посылает в «Известия» статьи из Сорренто, именуя главарей Промпартии «дегенератами», «уродами», «идиотами», «негодяями», «кретинами» и «подлецами».

«Надо ли вспоминать о людях, которые исчезают из жизни медленнее, чем следовало бы им исчезать? – пишет он. – Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? Я говорю – да!» «Культура» есть не что иное, как «организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей». С «культурой», «гуманизмом» и прочими цветами красноречия покончено. Естественно, что рабоче-крестьянская власть бьёт своих врагов, как вошь».

15 ноября 1930 года появляется статья «Если враг не сдаётся – его истребляют». В других изданиях её кровожадность несколько смикширована: «Если враг не сдаётся – его уничтожают». Не бог весть какая милость, но раз «с гуманизмом покончено», то что же роптать?

Таков был воздух, который я вдохнул с детства. И хотя я в те годы статей Горького не читал, их вдохновители вскоре вошли в наш дом. И увели сначала отца, а потом мать.

Мне говорили, что они уехали в командировку, но командировка что-то затягивалась, и однажды кастелянша в детдоме открыла мне правду: «Ты сын врагов народа»!

Я схватил стоящую на столе тяжёлую – из прессованного стекла – чернильницу и, если б попал, то, наверное, раздробил бы обидчице голову. Но чернильница, к счастью, пролетела мимо.

Это я сейчас думаю, что «к счастью», а тогда, наверное, был бы рад иной развязке.

Что же касается отца и матери, то я продолжал любить их, как любил всегда, и эта вера в них, надежда, что мы вновь соединимся и нас соединит всё та же любовь, помогли мне выжить в холодном и голодном детдоме.

Много лет спустя, читая их «дела» на Кузнецком, 25, я понял, что инстинкт любви не подвёл меня. Ни отец, ни мать не признали себя виновными. Под каждой страницей протокола допросов в «деле» отца стоит его подпись, а в самом протоколе одна и та же запись: «Виновным себя не признаю».

То же категорическое «не виновна» повторяется и в «деле» матери.

Вот бумага из «дела» отца: «НКВД СССР. Следственная часть. 20 февраля 1939 г. Служебная записка. По следственному делу:

«13377 по обвинению Золотусского Петра Ароновича. Лиц, скомпрометированных показаниями Золотусского, в деле не имеется. Старший следователь следственной части НКВД младший лейтенант госбезопасности. Подпись».

Я дважды встречался с родителями в лагере и в тюрьме. С мамой – летом 1948-го в лагере строгого режима под Кыштымом, с отцом – в тюрьме после его второго ареста в 1951-м. И я понял, что внутренняя, самая важная для меня связь, не оборвалась. Нас по-прежнему было трое, и всюду, куда потом бросала меня судьба, я помнил, что я не один.

К тому времени я уже знал, как буду жить. Знал, что должен выжить, выучиться и сделать что-то такое, что смоет с нашей фамилии позорное пятно и даже прославит её.

В 20 лет я знал о Сталине столько, сколько не могли знать мои сверстники. Во время короткой передышки между двумя сроками (это было в 1945 году) отец рассказал мне всё. В Котласе, в тайге, где нас никто не мог слышать, он поведал мне и о Лефортове (где его пытали) и об остальном.

Отныне я должен был жить с этим знанием, двоясь между страшной правдой и самой жизнью. Впрочем, жизнь продолжалась, я поступил в университет, окончил его, поехал учительствовать на Дальний Восток. Но пепел Клааса стучал в моём сердце.

Свою первую большую статью, которую читал и одобрил Чуковский, я назвал «Рапира Гамлета».

Гамлет был, конечно, мой герой. Он мстил за своего отца. Но он понимал, что его месть ничего не изменит в мире. Мир останется тем же, каким был до его прозрения.

Есть два вида сопротивления. Один предложили истории декабристы, другой – Пушкин, Гоголь, Тютчев, Толстой. То есть русская литература. Первый – это открытый вызов и кровопролитие, второй – стоическое противостояние злу. Последнее противостояние бескровно. Здесь не взрывают царских карет, не стреляют в упор (зверский выстрел Каховского), не пускаясь в опасные игры со злом, а стараются вытеснить его самим фактом своего существования.

Никаких уступок злу – его идеям, его лексике. Никакой, так сказать, политкорректности. Пусть зло в слепоте своей играет со злом. Пусть они пожирают друг друга. Пусть, наконец, мы станем свидетелями взаимоистребления зла.

Утопия? Да, Гамлет прав: «Век расшатался – и скверней всего, Что я рождён восстановить его!» Одно «я» против целого «века»!

Литература изжила во мне юношеский радикализм. Не потакая злу, противостоя ему, она не опускалась до ненависти. Мои современники Фёдор Абрамов, Константин Воробьёв, Виктор Курочкин, Василий Белов, Валентин Распутин меньше разоблачали, а больше жалели.

Это была литература боли и литература любви. Она воссоединялась с христианским наследством XIX века.

Оттуда и пришёл в мою жизнь Гоголь.

Десять лет, проведённых с ним, – десять лет самообразования, самоопределения и обретения «тайной свободы». Я вдруг обнаружил, что где-то за мной осталась огромная страна, страна милосердия, страна классики. В этой стране писатель был и священник, и врач, и учитель. Он спасал, а не толкал человека в яму. И не мог писать, как говорил Гоголь, «мимо себя».

Сидя в архивах и библиотеках, ходя по следам Гоголя в Москве, в Петербурге, в Полтаве и Риме, я, достигши уже зрелых лет, чувствовал, что каждый день сбрасываю старую кожу.

О, это счастье дерзости, когда замахиваешься на великое и чувствуешь, что оно поднимает тебя, освобождая от той тяжести, которая тянет вниз, к мелочам. Это счастье преодоления себя и испытание духа.

Тут не пополнение багажа, а второе явление на свет Божий и выход в пространство, где другие, пройдя часть пути, оставили место и для тебя.

Годы исканий во тьме, почти вслепую (переход от журнальных статей к истории души одного из гениев), привели в конце концов к простой формуле Гоголя: «Полюбите нас чёрненькими, а беленькими всякий полюбит».

Я полюбил его, полюбил в нём человека, которого так мало любили при жизни, да и сейчас, пожалуй, любят лишь как писателя.

Но он-то умел любить. Я видел, как дрожит он над своими героями, как сочувствует Чичикову и Собакевичу, чья душа заперта за семью замками, как нежно относится к мальчишке Хлестакову.

Хлестаков не плут: плут плутует, а Хлестаков верит. Он, ей-богу, верит, что его приняли за важного человека, что он – хоть на мгновение – и есть этот важный человек, и ему хорошо.

Тут драма таланта, таланта лжи, если хотите, но лжи не по умыслу, а по поэтическому наитию. И когда представишь, что ждёт его в родной деревне, куда он едет и куда явится с пустым карманом, потому что все деньги по дороге проиграет, а уж батюшка у него строгий – и пустить в дело розги не побоится, – то становится горько. Ведь не он всех в этой комедии обманул, а его обманули.

Сегодня страна милосердия осталась на том берегу. На берегу, который мы сами покинули. Покинули, я бы сказал, с торжеством, как будто сбросив с плеч угнетающий груз. Но от чего освободились? От добрых чувств, от сострадания к ближнему? От памяти о великих тенях, которые, в отличие от тени отца Гамлета, звали не к оружию, а к тому, к чему звал неистового пророка Иеремию Господь: «извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как Мои уста».

Извлечь из ничтожного драгоценное во сто крат трудней, чем проклясть ничтожное и посмеяться над ним. А Гоголь извлекал. Он научил меня ещё одной истине: надо спросить себя: «А ты-то хорош?», а уж потом, ища виновных, оглядываться вокруг.

В Евангелии от Луки рассказ об искушениях, которыми дьявол соблазнял Христа, заканчивается словами: «И, окончив всё искушение, диавол отошёл от Него до времени».

Это «до времени» поразило меня. Значит, для дьявола не всё потеряно? Значит, он ещё и ещё раз попробует подступиться к Христу, рассчитывая на какую-то Его слабость?

Что же говорить о нас, смертных?

Современная удачливая словесность приняла игры дьявола и рассовала по карманам его дары.

Но, как бы ни выстроилось неизвестное нам будущее, сколько бы новых соблазнов ни представил новым поколениям творцов дьявол, настанет минута, когда некоторые из них ответят ему, как ответил Тот, кого он безуспешно пытался купить: «Изыди сатана».

И эти некоторые будут лучшие люди русской литературы.