Любовь

Отрывок из романа "Виновны в защите Родины, или РУССКИЙ"

Лето сгорало стремительно. Патовая ситуация в политике продолжалась, жизнь во всей стране становилась все труднее. А тут и листья начали желтеть как-то рано, и дожди пошли осенние уже в августе. Иванов вышел на работу, привычная текучка затянула было, но вскоре события снова взяли за правило происходить ежедневно, и все пошло развиваться стремительно. …В один из таких сумрачных дней, в самом конце августа, Иванову на работу позвонила Таня. Встретиться решили на вокзале, чтобы потом отправиться на электричке куда-нибудь прогуляться, если погода позволит, конечно. Свидание назначили не у знаменитых вокзальных часов, а в зале дальнего следования, на правой лестнице, если смотреть со стороны площади. Иванов успел еще стрельнуть у Сворака немного деньжат и заскочил на рынок, благо, что рядом с вокзалом – за цветами. Пробежался быстро вдоль пахучих рядов, приценился было к огромным чайным розам, потом спохватился, что с таким букетом гулять будет проблематично. Заметался в растерянности, но, к счастью, с самого краю, у перехода, бабульки продавали самодельные маленькие букетики из простых полевых цветов. Ухватил приглянувшийся, отдал тетке рубль и, не дожидаясь сдачи, побежал по запутанным переходам, лавируя в толпе пассажиров. Татьяна насмешливо смотрела с верхней площадки широкой лестницы на суетливую толпу внизу, вглядывалась через стеклянную стену вокзала в широкую площадь напротив, то и дело ловя себя на непреодолимом желании поправить волосы или чуть изящней изогнуть фигуру, одетую в модный плащ. Но воли себе не давала, наоборот, старалась показаться стороннему взгляду женщиной усталой и совершенно обычной. Иванов появился совсем с другой стороны, пройдя через примыкающий прямо к перрону зал ожидания транзитных пассажиров, и уже с минуту стоял у нее за спиной, не зная, обнять ли ее поскорее, зарыться в волосы, вдохнуть знакомый аромат духов и особенной чистоты, свойственный только Татьяне, или постоять еще – поразгадывать, пользуясь случаем, загадку, которую внесла в его жизнь эта… любовь? Не удалось. Таня, не оборачиваясь, откинулась вдруг назад, так что Иванову пришлось тут же подхватить ее за талию, чтобы не упала. А она, полулежа на одной его руке, другую небрежно закинула ему на шею, притянула к себе его голову, прижалась щекою, и все это не глядя, в совершенной уверенности, что Валерий Алексеевич окажется именно там, на том самом месте, где она придумала ему быть. – А если бы меня не было? – недовольно спросил он… Она повернулась наконец к нему лицом, обняла крепко, приникла, как лиана, и тихонько засмеялась. – Угрюм-Бурчеев! Посмотри на себя, на кого стал похож? Партийный функционер на трибуне Мавзолея! Шапки пирожком не хватает, а вот взгляд – вполне всамделишный! Растрепала легкими ладонями Иванову волосы, взъерошила поцелуями аккуратные усы, ослабила одним движением галстук, расстегнула пуговицу на пиджаке – и все это как-то быстро, ловко, привычно – как будто каждый день встречала Валерия Алексеевича после работы и приводила в соответствие своему эстетическому и чувственному пространству. А Иванов и в самом деле почувствовал вдруг облегчение. Заулыбался, разрумянился, басок стал сочным и вкусным, шутки удачными. – Таня, ты как вода ключевая – все смываешь одним прикосновением! Скучал же я по тебе, не вспоминал, а скучал. Знаешь, встретить не надеялся, думал, не получится больше никогда, не бывает такого в короткой нашей жизни! А просто скучал постоянно, каждое мгновение, как о детстве, что ли, нет, как трава в знойный полдень по утренней росе… Как… как болван последний, короче! Не люблю говорить вслух о любви, да и слово это произносить не мне и не с тобою, наверное. – Зачем же обижаешь ты меня, милый? Совсем-совсем нет любви? Так что же я делаю здесь? Так что же здесь делаешь ты? – Ты опять улетишь, ты упорхнешь, ты ручейком сквозь пальцы прольешься – и нет тебя – какая же это любовь? – Любовь удержать невозможно, Валера! Вспомни, ведь ты же поэт. Ты не смей забывать об этом! Я тебя за то полюбила, что ты поэт, пусть ты трижды похож сегодня на чиновника из ЦК комсомола, но ведь ты же поэт всей жизнью своей! Поэт может даже и строчки в жизни не написать, но быть поэтом! Поэт – это не образ жизни, поэт – это сама жизнь! Ты помни это, а то я уйду! – Какой я теперь поэт, насмешливая ты женщина?! Контр-р-р-р-революционеры разве бывают поэтами? Ах да, расстреляли Гумилева. Эмигрировал Бунин. Повесилась Цветаева. Кто еще? Незавидная судьба… А остальные все больше слушали музыку революции! Господи, чушь какая, на самом деле! Давай поедем в Калнгале! Не хочу в Юрмалу… Или в Вецаки рванем, там один мой знакомый актер открыл первое в Латвии кооперативное кафе-пельменную прямо на станции. Какие там пельмени, Танюша! Поэма, а не пельмени! И водка! А потом пешком по пляжу до Калнгале! Я покажу тебе наши горы! – В Латвии есть горы? – расхохоталась Таня, быстро влекомая Ивановым сначала вниз – в пригородные кассы, потом вверх, на перрон – к стоящей «под парами» электричке. – Ну, Линксмакальнис ведь тоже был как бы «горой», или я перепутал что-то в литовском? – Это не горы, это холмики, Валерик! – Пусть! Зато там такие красивые сосны и сквозь сосны показывают, если повезет, закат солнца в море вручную! – Обожаю!!! И никаких столов, скамеек, как в Юрмале? – «Что сделали из берега морского гуляющие модницы и франты… – Наставили столов, сидят, жуют…» – и ничего этого нет? Обещаешь? – Клянусь! – Чем клянешься? – Собранием сочинений в десяти томах! – Своим? – Своим, конечно… жаль только, что в нем будут преобладать листовки и заявления Республиканского совета Интерфронта. – Иванов погрустнел, оборвал шутку и уставился в грязноватое окно тронувшейся с места электрички. Татьяна грустно улыбнулась в ответ, пальчиком смешно подперла точеный носик вверх, дескать, держи хвост пистолетом! Потом не удержалась и сама вздохнула. Нагнулась к сидящему напротив Иванову и прошептала: – Ты, родной мой, молись, чтобы в твое собрание сочинений тексты приговоров не вошли. – Каких приговоров, Танюша? – Все равно каких. Ни тех, что тебе, ни тех, что ты подписал. Она откинулась на спинку сиденья, долго ехала молча, думая о чем-то общем для них, конечно, общем, потому что то и дело посматривала на Иванова. И Валерий Алексеевич тоже молчал. Таня сказала вслух то, о чем сам он еще никому не говорил, разве что Толяну. Ну, тот офицер, к тому же уже обстрелянный – недаром в командировки на Кавказ постоянно ездит со своим взводом. Однако и Мурашов как-то раз ляпнул без обиняков, что расстреливать, если надо, будет он. А вот приговоры писать придется, может быть, Иванову. И что проще – он сказать не берется. «Ну, пьяный базар, оно понятно… Все ведь понимают, что, скорее всего, приговоры выносить будут нам. И стоять нам с Мурашовым у одной стенки вместе. Так что лучше уж в бою, если что. Ну, детский сад пошел – детство в жопе заиграло – подвиги нам не нужны!» – Иванов стряхнул глупые навязчивые мысли и пересел к Тане. Обнял ее покрепче, так и ехали до Вецаки, тесно прижавшись друг к другу. И не боялся ведь, что знакомые встретятся. Так было с Таней хорошо и спокойно. И не было ни страха, ни чувства вины. Ночевать в эту ночь домой Иванов опять не явился. Отзвонился, отоврался. Но изменой столь редкие встречи с Татьяной он не считал. Будущего у них не было, так они сразу решили. Расставаясь утром после бессонной ночи, они долго целовались в маленькой прихожей хрущевки, в которой жила давняя подруга Тани, тактично не казавшая носу утром из своей спальни, как будто и нет ее вовсе в квартире. – Возьми эту безделушку на память, – на узкой ладони лежал, свернувшись тугими толстыми кольцами, тускло поблескивая старинной бронзой, маленький питон. – Спасибо… Но почему змей? – Это Питон. С большой буквы. Если вдруг все станет совсем плохо – покажи эту штучку… – Кому показать? – Скоро узнаешь. Тогда поймешь. Он все для меня сделает. Это друг моего бывшего мужа. – Питон? – Питон… – вздохнула Татьяна. – Пока ты учился, женился… мы с ним три года загорали на Кубе. Потом, уже в Союзе – расстались. По-хорошему, насколько это возможно. Впрочем, ты не ревнуй. Это же не муж, а друг мужа. Просто друг, правда… Вполне может так оказаться, что это ты понадобишься Питону куда больше, чем он тебе… Тебе пора. Потом разберешься во всем. А если не будет нужды, то просто останется память. – Опять тайны Мадридского двора, хоть бы раз обошлось без загадок… – Никаких загадок, милый. Я люблю тебя. Помни об этом. Впереди трудные годы. Но я все равно буду любить тебя. Чтобы помочь выжить. Любовь помогает даже издалека. Даже если мы никогда не встретимся больше, любовь все равно помогает. – Я тоже люблю тебя! Ты тоже помни об этом! – Валерий Алексеевич отцепил с лацкана пиджака свой интерфронтовский значок – редкий по форме, такие не раздавали сторонникам тысячами. – Вот, возьми на память. – Анатолий Мурашов… не простой лейтенант, ты, наверное, понял. Но он и в самом деле твой друг, это ты тоже запомни, Валера. – Омоновец? – А что, есть другой Мурашов? – Кто же ты – радистка Кэт? – Я… радистка Кэт. Поцелуй меня и иди. Ты ничего никому не должен! Ты все делаешь сам и по собственной воле. И этим ты отличаешься от меня в лучшую сторону… Поручик…