"Месть по-русски"

Знаменательная дата

31 марта нынешнего года исполняется 190 лет с того дня, когда войска антинаполеоновской коалиции вошли в Париж. Коалицию по "праву 1812 года" возглавляла Россия, а союзных государей – император Александр I. Честь первыми войти в этот "новый Вавилон" выпала не всем, а лишь избранным воинским частям держав-победительниц. В кавалькаде владык Европы со свитами и генералитетом каждый монарх тайно считал себя первым. Но взоры парижан были направлены только на одну фигуру – молодого, красивого, рослого, на белом коне и в шляпе с белым плюмажем царя, у которого войск столько, сколько снега в его стране, а снега оказалось достаточно, чтобы под ним осталась шестисоттысячная армия непобедимого, казалось, Бонапарта. Даже лейб-казаки и гвардейцы выглядели непрезентабельно: за спиной остались тысячи верст российских и европейских дорог – двухлетний, через сражения, марш от Москвы до Парижа, с горами трупов, как своих товарищей, так и непрошенных "гостей". Расплачиваться жизнью за свободу русским было не внове, горечь в сердце вызывало зрелище опустошенных нашествием селений и городов вдоль Старой Смоленской дороги, но нельзя было забыть, простить поругание национальных святынь и первейшую из них – Москву. Такого не было двести лет, с хозяйничанья поляков в Кремле. Просвещенные подданные корсиканца оказались не благороднее "гоноровой" шляхты. Мало того, что дома опустевшей столицы были ограблены, а оставшиеся жители обобраны, унижаемы, преследуемы мародерствующими солдатами. Перед отступлением император французов отдает приказ заминировать все дворцы и храмы Кремля, снять крест с колокольни Ивана Великого, приняв позолоту за золото, взорвать "эту мечеть", как он выразился о храме Василия Блаженного. Если бы не самоотверженность москвичей, центр Первопрестольной превратился бы в кирпичную пустыню. Но часть взрывов все же прогремела – башни дали трещины, дворец Екатерины рухнул полностью. Разграбленными оказались гробницы великих князей и царей, их останки выброшены на поверхность. Лишенные окладов, превратились в щепу иконы. Этот список бесконечен… Казалось бы, мщение неминуемо. Действительно, занятые союзниками французские провинции были разорены реквизициями, десятки городов и селений разграблены. Прусский генерал Йорк говорил: "Я думал, что имею честь командовать отрядом прусской армии, теперь вижу шайку разбойников". В Ножане те же пруссаки пытали суконщика растягиванием за конечности, выпытывая, где он прячет деньги, в Провене бросили на угли младенца; в одном только округе Вандевр насчитывалось 550 человек, умерших от ран и побоев. В ответ крестьяне не менее зверски расправлялись с насильниками. Да, разбой прусских частей и отдельных групп австрийской армии выделялся на общем фоне оккупируемой территории, хотя у всех победителей было "рыльце в пушку". Под стать им был неистовый грабеж казаков, остановить который у русского командования не было никакой возможности, поскольку казак по глубинной природе своей был вооруженным добытчиком. "Казак" после "пруссака" сделался самым ненавистным словом во Франции. Но не "русский". Это слово как раз обрело противоположное значение, ибо регулярные русские части, выгодно и резко отличаясь от частей других государств коалиции, соблюдали строгую дисциплину. Солдаты, расквартированные в Париже и его пригородах, большую часть времени проводили в казармах (словно "пленники побежденных", – замечает французский писатель Анри Труайя). Их плохо кормили, изнуряли работами и смотрами. Генерал Н.Муравьев с возмущением писал, что с согласия русского командования парижской национальной гвардии позволили брать наших солдат под арест, от чего начались драки и побеги. Один солдат был расстрелян за то, что взял хлеб из булочной. Отличительной чертой русских офицеров была самодисциплина. Знатные проводили свободное время в салонах; те, что попроще, посещали театры, рестораны, музеи, литературные и политические кружки, из которых впоследствии некоторые последуют прямо на Сенатскую площадь в Петербурге. Было ли такое поведение следствием только строгих приказов, а для нижних чинов – палочного воспитания, страха крепостного перед офицером-барином? Или существовали еще какие-то побудительные причины жалеть ненавистного врага? Возможно, ответ на эти вопросы можно найти в воспоминаниях современников и трудах историков, у романистов. Отмечается, что поведение русских во Франции разительно отличалось от того, как они расправлялись с врагом в России. Даже в затишье, когда военные действия не велись, пребывание в Москве стоило Наполеону 5000 солдат и офицеров ежедневно. Партизаны пленных брали редко, а мстителям-одиночкам возиться с ними вообще было некогда. Из оставленных в Москве "на милость победителю" 10 000 раненых французов и союзников партизаны и ополченцы, вошедшие в город после бегства Наполеона первыми, увидя страшное разорение, поврежденный Кремль, поруганные храмы и могилы, вырезали в лазаретах 4000 больных и увечных. Но то был жестокий враг, хотя и бегущий, да огрызающийся, а теперь русские видели перед собой врага поверженного. "Солдаты русской армии не питают ненависти к врагу, не помышляют мести за унижение родного края, – пишет А.Труайя в биографии Александра I. – Жители столицы не могут вообразить, что Париж подвергнется участи Москвы". Не только не подвергся! Труайя описывает вхождение войск в Париж: "По мере того, как войска продвигаются по бульварам, ликование парижан возрастает. Можно подумать, что французы обрели вторую родину, и эта родина – Россия". Подобные картины дал Филипп Эриа в романе "Семья Буссардель": "Всем в столице русские были ближе, чем другие союзники… На Елисейских полях царила приятная атмосфера дружеской близости, какой не было на других бивуаках" (бивуаки союзников – автор). Кстати, Эриа описывает и палатки казаков на аллеях бульваров, у подножия мраморных коней Марли, куда стекались праздные парижане без страха, ибо там, где лихая вольница была под надзором начальства, бесчинства не наблюдались. Разумеется, это были не те французы, которые прогулялись от Немана к Москве и обратно. Внешне! По моему мнению, была еще одна побудительная причина у русского человека, к какому бы он сословию не принадлежал, жалеть врага, сделавшего так много зла Отечеству, сравнимого разве с Батыевым разорением и Смутой. Н.Муравьев свидетельствует: "Русские офицеры с недоумением взирали на страну своих детских грез. Жители были бедны, необходительны... Француз в состоянии просидеть сутки у окна без всякого занятия… Народ вообще мало образован, немногие знают грамоту, даже городские жители. Кроме своего селения ничего не знают и не знают местности и дорог далее пяти верст от своего жилища. Дома поселян выстроены мазанками и без полов". Конечно, центр Парижа с его бульварами и площадями, храмами и дворцами знати, особняками богатых буржуа произвел хорошее впечатление, но "вначале вид Парижа внушал победителям только отвращение: тянулось Сен-Мартенское предместье – один из грязнейших кварталов … Дома здесь были старинные, закоптелые, с облупившейся штукатуркой, улицы тесные и вонючие, под ногами чавкала грязь, перемешанная с помоями и падалью. В глазах толпившихся здесь людей читалось враждебное отчуждение, несколько смягченное любопытством" (С.Цветков "Александр I", М. 2001). Вы скажете, это мнения офицеров. Да ведь и солдаты видели то же самое, а наблюдательность простого человека многого стоит. Больше всего солдаты были поражены тем, как встречали их, победителей, побежденные. Из окон свешивались белые простыни – цвета знамен Бурбонов, улицы заполнила нарядная ликующая публика, французы рвались к Александру, целовали его коня, ботфорты. Пытались, дабы выразить свою лояльность, сбросить медного Наполеона с Вандомской колонны и только вмешательство лейб-гвардейцев Семеновского полка помешало этому. Потом, уже в будни оккупации, появление в общественных местах офицеров – "северных варваров" вызывало рукоплескания и крики "да здравствуют русские!". Разве так встречала Наполеона Москва? Сначала долгое, оскорбительное для императора ожидание на Воробьевых горах "бояр с ключами", потом – без "ключей" – последний рывок к Кремлю по пустынным улицам покинутого населением города. И сразу, в первую ночь оккупации, мщение огнем, народная безжалостная война. Единственный же случай, когда к Александру, повсюду передвигавшемуся с малым эскортом или вообще пешком без охраны, ринулся сквозь толпу человек с ружьем в руках, закончился для "мстителя" конфузом: адъютант императора просто вытолкал молодца взашей из толпы и оставил в покое, отняв ружье. Первоначальное низкопоклонство французов, замешенное на страхе перед победителями, сменяясь постепенно на искреннее уважение, вылилось в 1818 году в признательность. Командир русского оккупационного корпуса граф М.Воронцов озабочен все эти годы был прежде всего бесконфликтным сосуществованием войск и мирного населения. Но была еще одна "проблема", как пишет в статье "Невольник чести" Л.Третьякова ("Вокруг света", 4, 2001): "Герои после похода вспомнили во Франции о любви, женщинах, прочих радостях жизни. Перед отправкой корпуса в Россию Воронцов выявил, что русские "задолжали" французам полтора миллиона ассигнациями". Воронцов заплатил этот долг из своего кармана, продав самое доходное из своих российских имений". Есть ли в истории войн подобный пример? Я знаю, – нет!