Накаркали. Литература в поясе шахида

Современная русская литература и критика о Чечне, чеченских писателях и международных террористах

Теперь-то мы знаем, что редакция журнала «Знамя», напечатав в апрельском номере «Русский диптих» Всеволода Бенигсена, невольно накаркала. Правда, герой Бенигсена, в отличие от двух дагестанских девушек, не довёз-таки в Москву пояс шахида.

Пояс шахида для бомжа Витьки

Всеволод Бенигсен, гордость и надежда нашей либеральной литературы, написал два рассказа. Первый («Пзхфчш!») — замечательный. Изящный и остроумный, но ничуть не опошливший грозную тему — кровавый абсурд последних месяцев борьбы с космополитизмом. Бенигсен использовал наилучший приём, доступный литератору: дух эпохи передал через язык.

Сталин, уже страдающий расстройством психики и речи (предвестники будущего инсульта?), дал руководящие указания: «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ, причём в кратчайшие сроки. Щывзщ даст результаты грцбм. Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!»

Править вождя не решились, пришлось расшифровывать, растолковывать, интерпретировать…

Второй же рассказ не то чтобы плох. Он безнравственен.

Полевой командир Талиб попросил мирного чеченца Мовсара поработать курьером — забрать бомбу у одного боевика и передать её другому. Мовсару такая честь выпала из-за внешности: он голубоглазый блондин, от русского не отличить.

Мовсар на электричке везёт бомбу в Москву, но встреча не состоится. Электричку отправили в депо, а Мовсара высадили на захолустном полустанке дальнего Подмосковья.

Голодного и усталого террориста приютили местные жители, они же нашли у него бомбу, но чеченца властям не сдали, а бомбу использовали с «практической» целью: привязали к местному бомжу, воровавшему электричество.

Бомжа разорвало на части, но взрывной волной разнесло и трансформаторную будку. Деревня осталась без света, очевидно, навсегда.

Поражает не сюжет, а образы героев. Чеченец Мовсар здесь единственный нормальный человек. Русские сплошь алкоголики, бездельники, тупицы, моральные уроды. Они и сами бы с удовольствием помогли чеченцу взорвать москвичей, да нет времени — таймер отсчитывает последние минуты до взрыва.

Представления Бенигсена о чеченцах и Чечне, о провинциальной России и её жителях и, разумеется, об исламском фундаментализме — обывательские, то есть самые приблизительные.

На самом деле внешность Мовсара для Чечни вовсе не исключительна. Среди чеченцев блондинов не меньше, чем среди русских. Любой обыватель признал бы в Руслане Байсарове русского, а в Георгии Васильеве, известном русском барде и соавторе мюзикла «Норд-Ост», — чеченца.

Талиб и Мовсар начинают деловой разговор с беседы о погоде и видах на урожай, как будто два бригадира из соседних совхозов на Орловщине или под Брянском.

Насколько мне известно, согласно чеченскому этикету, сначала спрашивают о здоровье родителей, потом — о ближних и дальних родственниках, а вовсе не об урожайности, до которой Талибу дела нет.

Но всё это можно простить, у каждого писателя бывают неудачи, если бы не одна фраза, которую автор приписал своему герою. Мовсар сравнивает теракт в Москве с подрывом бомжа Витьки:

«В случае теракта убийство было бы осмысленным, то есть, несмотря на всю свою жестокость, оно имело бы некую, пускай и призрачную, но цель. В данном же случае убийство было лишено всякого смысла».

Журнал с этой безответственной болтовнёй вышел за несколько дней до взрывов в московском метро.

Между курганом и мышиной норой

Пушкин рассказал о мирном горце, который выстрелил в солдата только потому, что ружьё было слишком долго заряжено, а для пули надо найти достойную мишень.

Такого горца напоминает мне наша литературная критика. Хорошие книги выходят не каждый день, новые писатели появляются не каждый месяц, а литературные направления складываются не всякое десятилетие.

Тогда сами критики начинают сочинять. Высасывают из пальца «уральский магический реализм» или производят в большие писатели журналиста Александра Терехова. Эти забавы литературных критиков безвредны, пока их никто не замечает.

Стреляют, да промахиваются.

Я не понимаю, почему Алла Латынина назвала «Шалинский рейд» Германа Садулаева «значительным явлением литературы». Латынина ведь никогда не заигрывала с молодёжью. Чем ей понравилась беллетризованная история второй чеченской войны? Небездарная, но бесхитростная.

В апрельском «Новом мире» Латынина напечатала настоящий творческий портрет Садулаева и подробно разобрала его последний роман.

«Шалинский рейд» читать интересно и полезно. Лучшая на сегодняшний день вещь Германа Садулаева изобилует сведениями из истории Чечни, этнографии, военной истории, психологии. Автор «Шалинского рейда» умён, начитан, ироничен.

Но так ли уж значителен этот роман для современной русской литературы? Он, конечно, намного лучше «Асана», содержательнее, информативнее, потому что Садулаев, в отличие от Маканина, знает предмет. Но до «Идущих в ночи» ему ещё очень далеко.

Если не считать героя-повествователя, то в книге вообще нет характеров. Упоминаются Масхадов, Дудаев, Басаев, Трошев, но это только имена, не художественные образы. До Проханова Садулаеву ещё расти и расти.

Алла Латынина, как это часто случается с критиками даже её (самого высокого) уровня, ищет там, где не прятали. Ищет и находит в романе Садулаева сложнейшую композицию с целой системой двойничества.

Боюсь, нужду критик принимает за добродетель.

Попробуем судить художника по законам, которые он сам себе создал.

Историю чеченских войн Садулаев попытался написать от лица Тамерлана Магомадова, простого чеченца, рядового участника событий:

«Ведь я маленький человек. Я не был генералом, не был политиком, даже рядом с ними оказывался редко. Я жил в своём маленьком городе, на самом деле, селе, в Шали. Я видел только то, что происходило в Шали, — и то, не всё видел, конечно».

Но этот принцип писатель не выдержал. Раз за разом в речь героя-повествователя вторгается сам автор. Вместо взгляда из окопа или из окна одноэтажного дома — широкий кругозор, аналитика, примеры из европейской и мировой истории… Нет, это не Тамерлан Магомадов, это сам Герман Садулаев.

На мой взгляд, здесь не двойничество, а элементарная недоработка, даже непрофессионализм. Садулаев не нашёл художественного решения, чтобы развести героя и автора.

Изобретать велосипед не нужно, достаточно обратиться к предшественникам.

Латынина помещает Садулаева в такой литературный контекст, что у самого скромного и самокритичного писателя голова пойдёт кругом. Но напрасно критик тревожит тени Пушкина, Борхеса, Леонида Андреева и тем более Данте.

Небожителей лучше не трогать. Наша птица так высоко не летает.

Хватит и профессионального беллетриста: «То, что знал Центр, Штирлиц знать не мог, потому что сведения, подобранные Центром за несколько последних месяцев, давали совершенно неожиданное представление о Гиммлере». (Юлиан Семёнов. Семнадцать мгновений весны).

Всевидящий и всезнающий автор, но не герой.

Повествование от первого лица прерывается автором, перед читателем предстаёт картина, увиденная с двух точек. Если использовать образное сравнение Льва Гумилёва, из мышиной норы и с вершины кургана.

Романтики с большой дороги

Но есть у нашей темы ещё один поворот. Не идеологический, нет, моральный.

Герман Садулаев ни разу не вспомнил о судьбе русских (и вообще нечеченцев) в «независимой» Ичкерии.

Война, если верить Садулаеву, началась то ли из желания русских обрести национальную идею, то ли из потребности истратить просроченные боеприпасы: «бомбы и мины повалились на города и сёла так кстати восставшего региона, восставшего и превратившегося в могильник для захоронения боеприпасов, срок угрюмого хранения которых на складах вышел весь. <…> Даже оставили часть другой стороне, чтобы они тоже утилизовывали, чтобы работа шла веселее, звучала громче, как фортепианная пьеса в четыре руки».

Дурновкусие, достойное худших страниц Проханова, а других причин у войны, конечно, не было?

Не было бесчеловечного изгнания русских, украинцев, армян, не было массовой ксенофобии. Просто русским понадобилось куда-то сбыть бомбы и ракеты, вот и решили поступить, как тот горец из «Путешествия в Арзрум».

По мнению Латыниной, Садулаев «снимает романтический флёр с чеченского сопротивления».

На мой взгляд, всё как раз наоборот. Даже Радуева, бандита и убийцу, он представляет мучеником. Боевики — смелые, мужественные люди, но их дело обречено, потому что отделиться от России — всё равно что без парашюта спрыгнуть с набравшего высоту самолёта.

Предательство Тамерлана (он сдал русским Масхадова) по-своему оправдано (приблизить конец бессмысленной, проигранной чеченцами войны), но предатель всё равно остаётся предателем, а герой — героем.

У Садулаева свой взгляд на войну и своя правда. Но почему мы должны принимать его взгляд?

Не к Александру Проханову и даже не к полковнику Шурыгину, к тени Василия Аксёнова взываю я! Этот смелый и свободомыслящий человек назвал бандитов, захвативших больницу в Будённовске, бандитами, когда все вокруг называли их повстанцами. Он отказался романтизировать убийц, которые прикрывались беременными женщинами и грудными детьми.

Романтические истории о свободолюбивых горцах хорошо читать в тихом, благополучном мире.

Весь мой романтизм исчезает, когда я вспоминаю, что вот эти смелые и благородные воины отрезали голову Евгению Родионову за отказ снять православный крестик.

Сэр Вальтер Скотт романтизировал шотландских горцев, когда жителям Глазго и Эдинбурга уже шестьдесят лет не угрожали набеги свободолюбивых Макдональдов и Макгрегоров.

Нам же до эпохи Вальтера Скотта ещё далёко, а потому истории о благородных горцах, которые отрезают своим врагам (нашим соотечественникам) головы, меня не умиляют.