О причине всеобщего разочарования

Проект доклада об эффективности антикоррупционных мероприятий

Общественная палата показала проект доклада об эффективности антикоррупционных мероприятий; не знаю, как будет выглядеть окончательный текст, но пока доклад мрачен. Констатировав, что в России принято изрядное число законов и подзаконных актов, необходимых для борьбы с коррупцией, авторы пишут: «Но результаты реализации свидетельствуют о том, что меры не соответствуют уровню коррупции в стране: её глубине и масштабам, а также институциональным особенностям России. В целом комплекс реализуемых антикоррупционных мер не решает задачу противодействия коррупции ввиду их неадекватности масштабам и формам проявления коррупции в стране, а также отсутствию ключевых мер, направленных против условий, порождающих коррупцию». Курсив тут мой, но сами-то слова написаны не внесистемной какой-нибудь оппозицией, а вполне системной Общественной палатой. И в словах этих — чистая правда. Авторы доклада дают далее свои рекомендации, с большинством которых я готов согласиться, но не дают ответа на интереснейший вопрос: а почему, собственно говоря, так неудачно получилось? Борьба с коррупцией и приоритетным направлением объявлялась, и план по ней, борьбе, принят, и национальная стратегия разработана, и комитеты заседают — отчего же меры-то принимаются всё «не ключевые» и «неадекватные масштабам»? Едва ли на такой вопрос возможен однозначный ответ: причин-то наверняка много, — но одна, и, на мой взгляд, важнейшая причина мелькнула на этой неделе сразу в нескольких высказываниях президента Медведева. Сначала, беседуя с журналистами Приволжского округа, президент выразил крайне скептическое отношение к введению контроля за расходами чиновников. То есть сначала-то сказано было надвое: «В принципе это, наверное, возможно, но делать это нужно всё-таки аккуратно». Но через несколько минут выяснилось, что всё-таки лучше этого совсем не делать. Почему? Да потому что от такой меры будет только хуже: «Это может превратиться либо в сведение счётов, к сожалению, в наших условиях, либо в такую систему, которая сама будет провоцировать коррупцию: ты много тратишь, поделись с нами, иначе мы будем преследовать тебя за большие расходы». Понятно, что Медведев доказал здесь больше, чем хотел, — ведь точно та же конструкция дискредитирует и внедряемый самим президентом контроль чиновничьих доходов. Кто может запретить проверяющему и там сказать: ты утаиваешь доходы; отстегни нам, иначе — и так далее? А всё потому, что президент не задумываясь, как из общеочевидной аксиомы, исходит из предположения, что прийти к чиновнику с разговором об излишних расходах (скрытых доходах) может только другой чиновник. К той же — не проговариваемой вслух за очевидностью для говорящего — аксиоме имеет отношение и другой вопрос, публично обсуждавшийся президентом на этой неделе. На встрече в Горках с силовиками и представителями гражданского общества петербургский прокурор Лычак предложила исключить дела, связанные с коррупцией, из юрисдикции суда присяжных. Президент не счёл возможным сразу согласиться, но и возражать не стал: «Ну подумать, как минимум, об этом можно». Это ведь то же самое: конечно, судья не вполне чиновник, а всё ближе к чиновнику, чем сторонний гражданин; тому незачем соваться в коррупционные дела. Вот эта не проговорённая вслух, но неколебимая вера в то, что борьбой с коррупцией должны заниматься только чиновники (как и самой коррупцией — в сколько-нибудь серьёзных масштабах — занимаются чиновники), и есть, на мой взгляд, главная причина вопиющей неадекватности борьбы. Именно из-за неё не принимаются меры, которые экспертам ОП не стыдно было бы назвать ключевыми, а слова «борьба с коррупцией» вызывают всеобщую скуку и раздражение. Только по этой причине начальники год за годом упорно отказываются ратифицировать знаменитую 20-ю статью Конвенции ООН против коррупции (напомню, она объявляет незаконное обогащение, то есть «значительное увеличение активов публичного должностного лица, превышающее его законные доходы, которое оно не может разумным образом обосновать», — уголовным преступлением). Ведь если состав «незаконное обогащение» появится в УК, то всякий гражданин, увидев, как молодой человек из СК или девица из прокуратуры разъезжают на мерседесе S-класса, будет иметь бесспорнейшее право писать заявление о преступлении. Не чиновник, который всегда связан массой соображений о том, кто кому свой и кого из своих всё-таки можно сдать, а плюющий на подобные соображения гражданин — и что потом прикажете с этой грудой заявлений делать? Нет, что их будут под любыми предлогами отклонять и заматывать, это понятно. Но если их будет много (а думаю, их будет много), то все не замотаешь, да и гражданин-то может оказаться из блогеров, шуму не оберёшься. И контроль доходов и расходов чиновника различаются именно по этому признаку. Прийти к чиновнику и сказать: «Вот ты подал декларацию доходов и имущества, а я проглядывал бумаги в Одинцовском районе, да вдруг и вижу: про домик-то на сорока сотках ты забыл», — может, за редчайшими исключениями, только другой чиновник. А прийти в прокуратуру и сказать, что такой-то чиновник на свою зарплату построил особняк, может кто угодно. Конечно, это сообщение будет легче отфутболить, пока оно не опирается на состав «незаконное обогащение», но всё-таки масса лишних хлопот. Как и с присяжными на делах о коррупции — без всего этого гораздо спокойнее. Ведь борьба, как говорил на упомянутой встрече с журналистами президент, и так идёт: «С каждым годом количество уголовных дел, возбуждённых и доведённых до суда, растёт, их общее количество — десятки тысяч уголовных дел». Правда, львиная доля этих дел — врачи, педагоги да самая мелкая чиновничья или гаишная сошка; числить их деяньица по одному разряду с действиями настоящих воротил как-то даже не очень удобно. Самое же грустное, уже и гражданское-то общество готово признать, что бесконечная нудная суета с этой мелочью — она и есть борьба с коррупцией. Гражданам разрешают и даже советуют хватать за руку докторов в поликлинике, а на машины S-класса не смотреть — и они, в общем, уже соглашаются.