Парламент за колючей проволокой

Осенью 1993-го...

Родившиеся той осенью дети теперь уже почти взрослые люди. Мальчики пробуют брить первый пушок на щеках и гадают, как им будет служиться в армии. Девочки отчаянно отстаивают свое право возвращаться домой позже десяти вечера и заинтересованно изучают свадебные платья в глянцевых журналах. И все они, вероятно, сильно удивятся, услышав краем уха, что как раз в год их рождения в центре России, в центре Москвы стреляли танки, умирали люди, что законно избранный президент Ельцин приказал вести огонь по зданию, где заседали законно избранные депутаты парламента, который в ту пору назывался Верховным Советом

Остановить локальную гражданскую войну в столице, не дать ей перерасти в массовое насилие пытались Патриарх Московский и Всея Руси, председатель Конституционного суда, несколько руководителей региональной власти. Был среди них и недавно избранный председатель Липецкого областного Совета депутатов Олег Королев.

— Коллеги по депутатскому корпусу, — рассказывал он десять лет спустя в интервью журналисту «Липецкой газеты», — собственно, и послали меня в Москву с особой миссией — повлиять на ситуацию, сделать все возможное для прекращения противостояния. И когда я работал в группе представителей регионов, ощущал серьезную поддержку земляков. Связь с депутатами областного Совета, с областной администрацией у меня в те дни была постоянной. Поддержал нас и тогдашний глава администрации области Михаил Тихонович Наролин. Он вместе со мной приехал в Конституционный суд.

Настойчивость и трезвость российской провинции не позволили ельцинской команде расправиться с Верховным Советом еще жестче. И он держался до последнего.

В тех же «устных мемуарах» Олег Петрович назвал имена избранников от Липецкой области — Юрия Алексеевича Манаенкова, Марии Ивановны Сорокиной. Они оставались в горящем «Белом доме» до конца, не поддались на посулы «теплых местечек» и чиновничьих должностей, не предали своих товарищей по Верховному Совету и своих земляков.

— Я хорошо помню, — говорил Олег Королев, — как их выводили из дома Верховного Совета. Такую экзекуцию могли придумать только иезуиты со стажем! Избранников народа пропустили сквозь строй накачанных наркотиками и алкоголем бандитов. Это еще один штрих к вопросу о совести и чести.

Сегодня гость рубрики «Близкое ретро» та самая Мария Сорокина. В свое время — корреспондент нашей редакции, ныне старший преподаватель Елецкого госуниверситета, а в 1993-м — депутат парламента России. Она все две недели провела в осажденном, обнесенном колючей проволокой «Белом доме». Мария Ивановна, однако, не любит, если Верховный Совет именуют так по-американски.

— Это кликуха. Либералы всё готовы «слизывать» у забугорья. Но мы были не конгрессом США, не бундестагом, не английским парламентом, а Верховным Советом Российской Федерации.

— Все-таки что стало запалом для взрыва страстей? Ведь, по существу, и ты, и большинство других депутатов за два года до этого в августе девяносто первого дружно аплодировали Ельцину. И вдруг так резко и непримиримо разошлись с ним...

— Не вдруг. Мы гораздо раньше увидели, что творится под красивые разговоры о реформах и возрождении России. В действительности Россия не возрождалась, а разваливалась и разворовывалась. Чуть ли не каждый день депутаты получали сводки с «фронтов приватизации»: такой-то шельф ушел задаром в частные руки, такая-то нефтяная вышка, такой-то завод. Предприятия стояли. Народ корчился от «шоковой терапии». Но кого-то именно это и устраивало. Парламент расслоился. Произошла странная вещь: нашли общий язык верхушка «Демроссии» и часть высокопоставленных советских партократов. У них оказались одни и те же интересы. И не только друг с другом, но и с жаждущим власти криминалом.

Маленькое отступление по поводу можно? Где-то в ноябре девяносто второго мне с группой правозащитников довелось побывать в красноярской колонии. Там взбунтовались уголовники. Они вышвырнули за ворота всю администрацию, надзирателей, охранников и не пускали их на территорию колонии. Как сейчас вижу: вечер, снег, полыхают прожектора, лежат бочки с гремучей смесью — заключенные грозились, что устроят «фейерверк» в случае штурма. А над всем этим поднят новый российский флаг и транспарант: «Да здравствует Ельцин!» Эти ребята быстро сообразили, какая власть им на руку.

Естественно, честные депутаты, и левые, и правые, считали своим долгом не допустить дальнейшего развала и распада, разложения. У администрации президента и правительства возникли опасения, что в такой обстановке они не проголосуют за продажу земли, не согласятся на новые изменения в Конституции, дающие еще больше дополнительных полномочий Ельцину. А особенно пугал пересмотр правил и результатов приватизации.

Короче говоря, уже весной девяносто третьего в недрах ельцинского руководства родилась идея «особого порядка управления страной» — сокращенно ОПУС. Фактически этот опус об ОПУСе ставил задачу ликвидации Советов. В первую очередь Верховного. Вопреки Конституции, вопреки опросу населения, выразившего доверие и президенту, и депутатам — в тот момент не все еще разуверились в Ельцине, это случится несколько позже. То есть разгон парламента планировался давно и тщательно. Поэтому Указ № 1400, прозвучавший в эфире в двадцать часов 21 сентября 1993 года, самых трезвых и осведомленных не слишком удивил. Я, член Комитета по СМИ, не раз слышала от авторитетных московских коллег-газетчиков прогнозы насчет упразднения Верховного Совета. И вот это невеселое предсказание сбылось.

— А как ты узнала о том антиконституционном Указе?

— Представь себе, в больнице. Обследовалась на предмет язвы желудка. Послушала Указ по ТВ и поняла: все, лечение закончено, завтра надо выходить на работу. А поздно вечером — звонок из Липецка. В трубке — голос тогдашнего заместителя председателя облсовета депутатов Юрия Ивановича Алтухова: «Вам обязательно надо быть на десятом съезде Верховного Совета».

Утром хочу вызвать машину, чтобы ехать на службу. Не тут-то было. Дозвонилась до одного из депутатов. «Ну что ты чудишь, — говорит он, — вся связь для нас с тобой отрублена». Ладно. Добираюсь чуть ли не весь день к себе на квартиру — переодеться. А двадцать третьего иду на съезд.

Смотрю — все подходы к парламенту оцеплены милицией от самой станции метро «Краснопресненская». Майор в милицейских погонах меня не пропускает, депутатское удостоверение на него впечатления не производит. Но все-таки мы не где-нибудь в Европе, а в России-матушке. Тот же майор негромко мне подсказывает: «Ваши все проходят вон в том месте, там дыра в заборе».

Съезд шел второй день. Депутаты добирались на него кто как. Никакие наши транспортные льготы на поезда, на самолеты уже во внимание не принимались: президент так велел. Но кворум был.

— Ты не покидала здание Верховного Совета до самого его расстрела?

— Один раз. Двадцать пятого сентября. Съездила домой переодеться и взять поесть. Оцепление становилось все плотнее. Одна цепь — милиция, другая — курсанты дивизии имени Дзержинского, третья — омоновцы. Не зря летом Борис Николаевич Ельцин посетил дзержинцев — проверял, выполнят ли они его приказ прессовать, а может, и арестовывать депутатов.

Мы работали с мальчишками из оцепления. Объясняли, что к чему. Кто-то прислушивался. Но парни из ОМОНа были непробиваемы. Погода в те дни уже стала зверская, холодная. Омоновцы уходили в гостиницу «Мир» погреться коньячком. А обычные милиционеры стояли и мерзли.

— А каким образом на площади перед парламентом начали скапливаться люди, те, кого назовут защитниками «Белого дома»?

— Да сразу же как съезд открылся. Толпа была неоднородная. Много казаков. Они даже образовали отряд и сделали надпись: «Казачья застава». Подъезжали фермеры, крестьяне из подмосковных деревень с продуктами — у нас же в здании Верховного Совета никаких запасов не было. То кур неощипанных привезут, то еще что-нибудь. Ну, мы почти все передавали тем, кто стоял на улице. Они ведь тоже голодали. Московский мэр Лужков уже отключил в доме свет, воду. Заседали при свечах.

А кольцо сжималось. В первые дни мы еще могли собрать колонну и идти во главе ее с надеждой, что цепи расступятся. Помню, как шагал впереди Руцкой в окружении женщин. Он сказал: «Вот так бы колонной и — до самого Останкино. А то на ТВ ведь не прорвешься. И оно брешет в одну сторону, мол, Ельцин кругом прав, он за народ, а депутаты — мятежники».

Но затем все стало совсем уж как в концлагере. Тройное оцепление, колючая проволока, есть нечего. Люди на площади, однако, не расходились, не малодушничали. Даже совсем пожилые женщины, которых привел Анпилов.

— Но там оказались и баркашовцы со свастикой на рукавах. Из-за этого у противников Верховного Совета был лишний повод всех чохом — и депутатов, и защитников «Белого дома» — зачислить в фашисты…

— Я же сказала: среда была пестрая. Но абсолютное большинство никакого отношения к Баркашову не имело. А что касается фашизма… По-моему, фашизм — это когда в людей, в полноправных граждан стреляют, когда несогласных разгоняют, обдавая их горячей водой из поливальных машин.

— А что, и такое было?

— Совершенно точно тебе говорю. Конечно, народ от этого зверел, атмосфера накалялась...

— Но что же происходило на съезде? О чем шла речь с его трибуны?

— О том, что Ельцин, переступивший через Конституцию, не может оставаться президентом. О том, что страну надо спасать от очередных потрясений и разграбления.

Думаю, в самом начале мы совершили одну роковую ошибку: запустили механизм двоевластия. Тут, конечно, Александр Руцкой поспешил. Действовать надо было взвешеннее, умнее. Но в принципе депутаты честно выполняли свой долг в очень острый, кризисный, переломный момент. Поэтому наш десятый съезд и продолжался. По-моему, он для истории до сих пор не закрыт.

— Вы предвидели возможность штурма?

— Предвидели, но не верили. По крайней мере, я не верила. В конце концов, был же август 1991-го. И тогда так называемые «гэкачеписты» отказались отдавать распоряжение, которое неизбежно обернулось бы гибелью людей. Они не захотели быть виновными в крови соотечественников.

Но вообще-то депутаты-военные допускали, что Ельцин не остановится перед кровопролитием. Однажды замечательный человек контр-адмирал Равкат Загидулович Чеботаревский спросил меня, на каком этаже мой кабинет. «На девятнадцатом», — отвечаю. «А ты не можешь спуститься пониже? В случае чего верхние этажи не уцелеют…» Я баба, штатская, только плечами пожала: да ладно, что он пугает, ничего не будет… Но все-таки перебралась на шестой этаж.

Когда начался обстрел, я убедилась, как прав был Чеботаревский. Верхние этажи горели, стали черными…

— Ельцин предпринял попытку соблазнить осажденных депутатов высокими чиновничьими назначениями, если они покинут «Белый дом». Много тогда людей ушло?

— Кворум сохранился. А ушли те, кто изначально не собирался делать то, к чему его обязывало звание депутата. Вроде Починка, который стал министром в очередном ельцинском правительстве.

Знаешь, кстати, как этот указ о пряниках для депутатов-предателей оглашали? Пригнали желтый БТР, оттуда раз за разом транслировали текст Указа, а в антрактах крутили песню «Путана». До сих пор не пойму: то ли по недомыслию, то ли с тайной издевкой над президентскими посулами и над теми депутатами, которые на них клюнут.

Что касается оставшихся, то за две недели у нас сложился какой-никакой быт. Спали на стульях, на газетах, было холодно, мокро, но как-то вроде уже и привыкли. Даже к голодухе.

В один из дней подмосковный фермер привез копченых кур. Как всегда, почти все мы отдали защитникам парламента на улице. Себе взяли по кусочку. Иду я с моей порцией по лестнице, смотрю — у окна стоит Иван Полозков, мой вечный оппонент, депутат-коммунист. Бледный, измученный. Я поделилась с ним курятиной. Так он года через три, встретив меня, признался, что на всю жизнь это запомнил. Оказывается, он тогда дня три просто ничего не ел.

— Как начался штурм?

— Я проснулась от звуков, которых ни разу в жизни до того не слышала. Что-то стучало по камню: цок, цок. И сразу крик: «Штурм!» Все толпой побежали в самое безопасное помещение — в Палату национальностей. В Большой зал набились депутаты, техперсонал Совета. Уже были первые раненые. Стреляли прежде всего по людям, охранявшим здание, по «Казачьей заставе». Раненых понесли в здание. Депутаты-врачи взламывали, разбивали аптечные киоски, шкафы в медпунктах, чтобы помочь им, сделать перевязку, найти лекарства.

А молодчики-налетчики уже орудовали на этажах. К нам зашел майор отряда «Альфа». Назвался Володей, сказал, что его люди брали в Кабуле дворец Амина. Но против нас применять свое умение и оружие они не хотят, считают, что мы законно избранная власть. Но приказ есть приказ. Поэтому он предлагает депутатам уйти самим, причем безопасный проход им гарантирован. В противном случае «альфовцы» будут действовать силой. Договорились, что он подождет до трех часов дня.

Некоторые запаниковали, другие держались достойно. Председатель Верховного Совета Руслан Имранович Хасбулатов, не расстававшийся со своей трубкой, подвел итог: «Все, что зависело от нас, мы исполнили. И наша правда, наша правота еще будут оценены». Потом попросил прощения у всех, кого чем-то обидел.

Пока мы все это обсуждали, послышался грохот: ух, ух, ух! От него задрожали огромные толстые колонны. Верховный Совет обстреливали из танков.

«Белый дом» депутаты покидали через разные выходы. Я вместе с большей частью коллег двинулась в направлении Калининского проспекта. А другие выходили из двадцатого подъезда в сторону мэрии. Там зверствовал Коржаков, вырывая у людей депутатские удостоверения.

Мы шли мимо омоновцев. Далеко впереди — море народу. Говорим омоновцам: вот эта толпа сейчас к нам прорвется, народ против расправы с депутатами. А нам в ответ: это не тот народ, о котором вы думаете. Это либо любопытствующие, либо лавочники, готовые вас добить.

А дальше Мария Сорокина рассказывала о том, как она металась по Москве в поисках хотя бы недолгого пристанища, поскольку опасалась идти к себе домой. Как безрезультатно стучала в двери квартир, откуда либо не доносилось ни звука, либо выкрикивали: «Не стучите, не то мы вас сами сдадим!» Как выяснилось позже, к жильцам улиц вблизи Верховного Совета за неделю до этого явились чиновники из мэрии и предупредили: «Никого чужих не пускать!» И все-таки одна дверь открылась. Хозяйка квартиры фронтовичка и ее дочь приютили у себя в двух комнатках одиннадцать человек из горящего «Белого дома».

На следующий день Мария Ивановна связалась с известной журналисткой Мариной Чередниченко, приехала к ней и набрала липецкий номер — приемную Олега Петровича Королева.

— Наши молодцы. Они специально ради меня организовали круглосуточное дежурство у телефона. Трубку сняла секретарь председателя облсовета депутатов Тамара Николаевна и сразу сказала, что Наролин, Королев и заместитель Наролина Жарко в Москве, ждут, когда я выйду с ними на связь. Объяснила, по какому номеру звонить.

И вот я уже иду туда, где стоят машины Олега Петровича и Михаила Тихоновича. Вся грязная, с сумкой, сажусь в автомобиль рядом с Королевым. Едем молча. Никто меня ни о чем не расспрашивает, дают прийти в себя. Иногда Наролин бросает водителю: «Ты можешь ехать быстрее?» Впереди Каширка. Там много милиции. Двигаемся от греха подальше в объезд.

Наконец за окном замелькали родные липецкие села. Все перевели дух, расслабились. «Теперь вы нас хрен найдете!» — говорит Михаил Тихонович. Останавливаемся на бережку реки. Мужчины достают граненые стаканы. Я думаю о том, что все самое тяжелое позади и скоро я увижу маму...

***

Трагедия Верховного Совета, завершившаяся 3-4 октября расстрелом «Белого дома» и гибелью ста пятидесяти, а возможно, и сотен людей (любые цифры, называвшиеся в годы ельцинского президентства, вряд ли точны и добросовестны), обернулась затяжной трагедией для всей страны. Еще семь лет длилось безвременье. Еще семь лет Россия существовала в режиме, который нынче называют «лихими девяностыми»...

В год десятилетия противостояния властей теперь уже глава администрации Липецкой области Олег Королев, осмысляя пережитое, говорил в интервью «ЛГ»:

— Россия лишь последние несколько лет постепенно начинает преодолевать синдром расстрела «Белого дома». К народу возвращается вера и надежда на лучшую перспективу. Но и забывать о кошмаре десятилетней давности нельзя, если мы хотим вернуть народу совесть...

И сегодня, спустя семнадцать лет после «черного октября», с этим и политическим, и нравственным диагнозом не поспоришь.