Пределы возможного

Точка зрения: Что русская культура не смогла дать русским людям

«Русская культура – великая культура, и она может объединить народы постсоветского пространства, где абсолютное большинство людей знает русский язык». Такое утверждение считается едва ли не аксиомой. Более того, уродливая политика и «оранжевой» украинской власти, и ее предшественников в деле изгнания русского языка из общественной жизни способна укрепить в подобном мнении.

Раз государство стремится ограничивать определенные язык и культуру, то разве не потому, что в них содержится некая антигосударственная сила? Однако утвердительный ответ на этот вопрос предполагает признание наличия ума у первого (пускай враждебного и неприятного для того, кто склоняется к такому выводу). Но не многовато ли чести для этого государства?

Самоуничтожение генофонда

Для автора этих строк неприемлемо, когда понятие культуры используется в качестве дубинки или иного орудия для унижения других народов. Как, например, в Австрийской империи говорили о превосходстве немецкой культуры над культурой чехов, сербов и прочих славян. Пытаться «ранжировать» национальные культуры, оценивать их значимость – сложно и небезопасно: в каждой есть нечто, отсутствующее в других, и каждая по-своему бесценна. Именно благодаря этому подчас неуловимому своеобразию для большинства представителей каждого народа родная культура ближе.

Но вместе с тем было бы глупо отрицать, что русская культура принадлежит к числу наиболее известных в мире и в этом с ней не сравнятся, например, финская, грузинская и турецкая. О влиянии Толстого и Достоевского, Станиславского и Мусоргского, многих других деятелей русских литературы и искусства на мировую культуру написано столько, что из этих публикаций можно составить огромную библиотеку.

Поэтому нелепым кажется вопрос: что русская культура дала самим русским? Тут едва ли не каждый может долго говорить, перечисляя блага, которыми она одаривает. Но каким бы длинным ни вышел такой список, правомерно предложить задуматься и над тем, а что же русская культура – при всем своем общепризнанном величии – не смогла дать русским?

Нелегко говорить о культуре в утилитарном плане. Утверждение, будто писатель, художник, философ должны делать нечто ради практической пользы, вызывает у меня резкий внутренний протест. И тем не менее неразумно уходить от размышлений о культуре (как о явлении) с точки зрения ее роли в решении задач, стоящих перед каждым народом.

Важнейшая из таких задач – сохранить самих себя. «Сбережение народа», как сформулировал Солженицын, уже вернувшись в Россию в середине 1990-х. Писатель говорил об этой задаче применительно к государству. Однако бывает, что ее приходится решать без государственного участия – лишь благодаря культуре: речь о ситуациях, когда группа представителей народа оказывается за пределами своей страны, и о народах, не имеющих своего государства.

Первая русская эмиграция была уникальным явлением. Едва ли в истории можно найти другой такой случай, когда собственную страну покидало столько талантливых людей. Французская революция с ее также массовой волной эмиграции породила афоризм Дантона: «разве унесешь родину на подошвах сапог». Но примеры Рахманинова и Стравинского, Бердяева и Ильина, Бунина и Георгия Иванова, а также многих других, например талантливейших поэтов парижской и пражской школ – Бориса Поплавского, Юрия Одарченко и др., покинувших Россию еще подростками, – корректируют слова великого якобинца, показывая, что по крайней мере культуру можно «унести на подошвах сапог».

В 20–30-е годы XX в. присутствие русских эмигрантов во многих странах Европы было заметно даже на визуальном уровне. Трудно представить роман Ремарка без эпизодического, но яркого русского персонажа. Аналогичные персонажи населяли и книги многих других западных писателей того времени. Прошло несколько десятилетий – и книги Бердяева, Набокова и других авторов, объединенных эмигрантской судьбой, превратились на их исторической родине из запретного плода в неотъемлемую принадлежность книжных магазинов. Но малоизвестные соотечественники этих выдающихся людей исчезли со страниц французских и немецких романов. И не потому, что перебрались в страну родного для себя языка, – нет, они растворились в западном обществе – французском, американском и пр.

Растворились почти без остатка. Русская диаспора в западных странах по своему влиянию уступила польской, украинской, албанской и многим другим, не говоря уже о китайской или арабской. И это при том, что среди эмигрантов первой волны были действительно незаурядные умы, которые пытались сформулировать историческую миссию русской эмиграции: сохранить Россию вне России, – тогда как иные диаспоры так глубоко над подобными вопросами не задумывались.

Сейчас в ряду прегрешений советской России, которую эти эмигранты оставили, часто называют уничтожение генофонда. Но вот оказалась немалая часть русского генофонда не под серпом и молотом, а в том мире, где его носители могли говорить и писать то, что думают. И в итоге в биологическом смысле закончила тем, что самоуничтожилась, обогатив другие генофонды. Сколько в свое время было написано о тяготах превращения петербургских офицеров и московских адвокатов в парижских таксистов и швейцаров... Но, как видим, эти тяготы в конечном итоге не воспрепятствовали обращению русских во французов, американцев и др. Не предохранила от растворения генофонда ни великая русская культура, унесенная эмигрантами на подошвах сапог, ни продолжение ее, которое их замечательные современники создали за рубежом.

«Россия для русских» – дефекты русской самоорганизации

Другая важная задача культуры – превращать чужих в своих. Причем не путем насилия, а благодаря своему очарованию. Как известно, русская культура создавалась и многими людьми иного (или смешанного) этнического происхождения. Однако рассмотрим события последнего времени, происходящие на территории, где живет народ, никогда России не покидавший, на своем личном опыте познавший достижения и трагедии советского государства.

Этот народ усвоил культуру, во многом общую с той, которой обладала русская эмиграция, – культуру Толстого, Чайковского и Пушкина, равно как и культуру, органически связанную с СССР. Русский язык и культура господствовали на всем советском пространстве. Но помогло ли это господство сохранить единое государство на пространстве в границах, в основном совпадавших с рубежами исторической России XIX – начала ХХ столетия?

Да, о причинах распада СССР можно говорить долго. Но не будем здесь останавливаться на этом. Возьмем современную Россию – государство, в этническом и языковом плане куда более монолитное, чем Советский Союз. Русским в РФ, естественно, не грозит раствориться, как произошло с их соотечественниками во Франции, а господство русского языка и долгие традиции совместного проживания народов России, казалось бы, создают благоприятные перспективы для страны.

И тем не менее именно в современной Российской Федерации появляется лозунг, объединивший либералов и националистов: «Хватит кормить Кавказ!» (автор Алексей Навальный). Тех, кто разделяет его, куда больше, чем неразделяющих: 49 против 25%, судя по данным соцопросов (http://bd.fom.ru/pdf/d46mrm11.pdf). При этом в электорате каждой из трех крупнейших политических сил – «Единая Россия», КПРФ и ЛДПР – доля первых больше, чем в среднем по стране.

Хлесткий лозунг лишь заслоняет суть проблемы – дело-то не только в оптимизации бюджетных расходов. Ведь, с одной стороны, есть много способов оптимизировать их иначе, а с другой – в любом государстве все равно будут и дотационные регионы. Направление денежных потоков неощутимо для рядовых граждан, и дискомфорт создает не оно, а куда более заметное для населения (особенно в крупных городах) ухудшение межнационального климата.

Это ухудшение связано с проблемой мигрантов; она актуальна для многих стран Европы, но в России имеет уникальные особенности. Ведь здесь среди мигрантов преобладают не китайцы и африканцы, а граждане стран, которые до 1991 г. составлявших единое с РФ государство, которое во всем мире неформально называли Россией. А выходцев из российских республик Кавказа в Москве тем более неправомерно сравнивать с алжирцами или марокканцами в Париже: первые приехали не за рубеж, а из одной части своей страны в другую. И проблемы языкового барьера для них нет – русский знают практически все, и даже между собой представители одного и того же кавказского народа зачастую общаются на этом языке.

Тем не менее русскоязычие не означает ассимиляции. Эти народы и в российских мегаполисах живут своей общинной клановой жизнью с ее достоинствами (главное из которых – взаимопомощь) и тесно спаянными с ними недостатками (та же взаимопомощь действует и как мафиозный механизм). Обособленность четко видна по малому числу смешанных браков.

Хорошо, допустим, здесь проблема в том, что ислам препятствует ассимиляции кавказцев. Но это только часть проблемы.

А другая часть проблемы – уже в самих русских. «Хватит кормить Кавказ!» – политкорректная надводная часть айсберга, каковым является идея либо отделения кавказских, а возможно, и других проблемных нерусских регионов, либо их обособления с ограничением внутренней миграции (хотя последнее никак не сочетается с идеей государственного единства). О том же, только куда менее политкорректно, свидетельствует и лозунг «Россия для русских»; его также разделяет относительное большинство: 44 против 31%.

Сколько ни клейми, как ни ругай – пусть и справедливыми словами – национализм и ксенофобию, это не помогает выявить причины, порождающие упомянутые лозунги. А последние представляют собой неверную реакцию на неэффективность и русского общества, и российского государства.

Следствие отсутствия общественной самоорганизации – проигрыш кавказцам (да и представителям других этнических групп) в конкурентной борьбе в ряде сфер, например в контроле над рынками. Когда же фактор национальной солидарности используется для откровенно преступной деятельности, то государство оказывается неэффективным, во многом из-за коррупции.

Предположим, Россия отделила бы Кавказ и другие проблемные территории или жестко ограничила миграцию внутри страны. Разве это устранит неэффективность и общества, и государства? Нет. Она будет проявляться в других проблемах, которые в конце концов окажутся такими же острыми, как вопрос Кавказа. При этом неэффективность общества, думается, опаснее неэффективности государства, так как последнее представляет собой производную общества, и множество проблем все равно не удастся разрешить посредством одной государственной машины.

Итак, отсутствие самоорганизации позволило русским эмигрантам легко превратиться во французов или американцев, тогда как отсутствие самоорганизации у русских Российской Федерации подтачивает основы этого государства в его нынешних границах. И великая культура не помогла ни в том, ни в другом случае.

Государство в государстве. Мафия или нечто большее?

С удовольствием слушаю печальные албанские кабы*. Но вынужден признаться, что единственного албанского писателя с мировой известностью – Исмаила Кадаре – читать не смог: слишком напоминает не лучшие образцы советской литературы. Допустим, не разобрался... Но ясно, что албанская культура в мире куда менее популярна, чем русская, и такое положение представляется заслуженным.

_________________________
* Каба – жанр албанской народной инструментальной музыки. Обычно исполняется на скрипке или кларнете.

Однако и в предыдущих статьях автор обращал внимание на достоинства албанской самоорганизации в 1990-е, которая в итоге привела к фактической независимости Косово. «Собственное налогообложение (или, если угодно, – поборы), в том числе и среди работающих за рубежом албанцев, не только позволило создать альтернативные структуры образования и здравоохранения (в государственные школы и больницы албанцы Косово не ходили), но и проводить – на домашних избирательных участках – референдум о независимости и выборы своего парламента и президента» (Война без приглашения, миротворчество без успеха: Югославский опыт НАТО // «2000», № 12 (359), 23–29.03.07).

Александр Фидель, правда, проехался по этому поводу: «Отдавая должное деликатности коллеги, отмечу, что «альтернативная» государству структура, собирающая «налоги» (что, естественно, подразумевает и аппарат принуждения), может носить одно название – мафия! Особый вопрос – чему учили подрастающее поколение косовских албанцев в альтернативно финансируемых школах?» (Стоит ли повторять чужие ошибки?// «2000», № 47 (535), 26.11–2.12.10).

Вообще-то были не только школы, но и вузы. И не только в Косово, но и в Македонии, где в Тетово на подобных началах семь лет функционировал университет, пока в итоге под давлением Европы не получил государственный статус и не стал финансироваться из госбюджета.

Конечно, с Фиделем в немалой степени можно согласиться – глупо было бы отрицать наличие в албанском обществе мафиозного элемента. Но стоит ли видеть только его и прочие негативы, создавая почву для ничуть не более разумного хвастовства: «Пусть, мол, мы неорганизованны, зато в мафиозности нас не упрекнуть»? Легко задать риторический вопрос: «чему учили... в альтернативно финансируемых школах?», давая понять, что школы-то эти, дескать, ненастоящие. А вот поставить подобный вопрос об альтернативных больницах сложнее: понятно, что не будь там адекватного лечения, албанцы обращались бы за медпомощью к сербам.

Что же касается общественного принуждения, то оно всегда жестоко, даже если не имеет специального аппарата и в мафиозности его никто не упрекает. В русском обществе тоже были традиции такого принуждения – правда, не общенациональные, а сословные. Так, светское дворянское общество (говоря современным языком – элита) исторгало из своих рядов анн карениных и прочих нарушителей собственного морального кодекса. Сочувствуя толстовской героине, мы, однако, не задаемся вопросом: «А не будь такой жесткой самоорганизации русской элиты, смогла бы Россия победить Наполеона?». Ведь стихийная эвакуация Москвы в сентябре 1812-го, какой не знали в тех войнах ни Берлин, ни Вена, ни даже Мадрид, – тоже проявление того же свойства.

А если уж сравнивать самоорганизацию косовских албанцев и организацию мафии, то надо вспомнить мафию классическую, сицилийскую. И другие аналогичные сообщества юга Италии – неаполитанскую каморру или калабрийскую ндрангетту. Они появились на очень специфической территории, выделяющейся на фоне остальной Италии заметными культурными и историческими особенностями, – в Неаполитанском королевстве. Оно, в отличие от земель, расположенных севернее, не входило в состав Священной Римской империи. А понятие «неаполитанская песня» проникло в массовое сознание далеко за итальянскими пределами, тогда как о венецианской, тосканской или сардинской песне рассуждают лишь в узком кругу музыковедов.

В 1861 г. Неаполитанское королевство было завоевано Пьемонтом при равнодушии абсолютного большинства местного населения. С присоединением этого королевства к Пьемонту и было провозглашено единое итальянское государство. Но на присоединенной территории еще многие десятилетия фактически существовала не одна власть, а две – официальная и соответствующей мафиозной группировки. Однако эти классические мафии были не сходны с косовскими албанцами в том, что не пытались создавать альтернативное государство. Хотя история и культура тех земель заключали в себе определенный потенциал сепаратизма, об альтернативных школах, больницах, университетах речи не было. Мафия, предпочитая паразитировать на теле итальянского государственного организма, была, видимо, довольна самим фактом создания единой Италии, в которой взяла на себя роль специфического механизма перераспределения благ с богатого севера на бедный юг.

Впрочем, перераспределения весьма относительного: юг продолжал оставаться бедным, из-за чего и давал наибольшее число итальянских эмигрантов в Соединенные Штаты.

Что сохраняется в плавильном котле

Судьба различных эмигрантских сообществ в американском плавильном котле показывает, что растворение русской эмиграции в западном обществе – отнюдь не уникальное явление.

Не слишком широко известен факт, что среди американцев относительное большинство составляют имеющие немецкое происхождение (15,2% по переписи населения 2000 г.), за ними следуют потомки ирландцев (10,8%) и англичан (8,7%); италоамериканцы занимают в этом ряду седьмое место (5,6%).

Немецкий элемент в Америке ХIХ в. ощущался очень ярко: это была крупнейшая эмигрантская община – как благодаря массовости миграции из германских государств, так и ввиду того, что скандинавы, итальянцы, славяне, латиноамериканцы стали переселяться в США гораздо позже. В 1859 г. Авраам Линкольн приобрел издаваемую в его родном штате немецкоязычную газету «Иллинойс штаатсанцайгер». Для победы – сначала внутри собственной партии – а потом уже в стране надо было обращаться к американским немцам на их родном языке.

Немцами по происхождению были и большинство приговоренных в 1886 г. к смертной казни чикагских рабочих, трагедия которых и привела к рождению Первомайского дня международной солидарности трудящихся. А четверо из них были сотрудниками немецкоязычной газеты «Арбайтер цайтунг».

Но прошло несколько десятилетий... Несмотря на обилие американских немцев, Соединенные Штаты и во Вторую мировую войну, и даже в Первую рассматривали только два варианта отношения к конфликту – нейтралитет или участие в антигерманской коалиции. О выступлении на стороне Германии и речи не было. В историческом плане это, конечно, хорошо, но ведь немецкая культура никоим образом не сводится к милитаризму. А реакцией американских граждан немецкого происхождения на вступление США в Первую мировую в 1917-м стало ускорение ассимиляции, добровольный отказ от пользования родным языком в общественных местах. И то, что после скорого заключения Версальского мира эта тенденция продолжала развиваться, показывает: война в данном случае лишь выступила катализатором объективного процесса.

Таким образом, растворение русских в зарубежье – не следствие каких-то черт, специфичных именно для русской культуры. Ведь у немецких эмигрантов в США было больше шансов остаться немцами, чем у русских эмигрантов во Франции остаться русскими. Да, немецкая эмиграция была в гораздо большей мере трудовой, чем политической. Но это были грамотные люди, приверженные культурным ценностям своей нации. Религиозные отличия от массы англосаксонских американцев также заметны: среди немцев немало католиков, а лютеране не слишком близки к квакерам, методистам и представителям прочих распространенных в Новом свете протестантских конфессий. Пуританизм немцам чужд, что проявилось в оппозиции идее сухого закона, которая дебатировалась в США несколько десятилетий, пока не было реализована после Первой мировой. Кроме того, немецких эмигрантов было гораздо больше, они селились компактными группами. И главное, следует отметить немецкую организованность, ставшую притчей во языцех.

Однако немецкий опыт почти полного расплавления в плавильном котле отнюдь не универсален. Граждан итальянского происхождения в США почти втрое меньше, чем выходцев из Германии, но их присутствие гораздо более ощутимо, даже визуально: портреты знаменитых италоамериканцев зачастую смотрят со стен бесчисленных пиццерий. Но это не победа Данте над Гёте или Верди над Вагнером – это победа донов корлеоне и дикой сельской чести бывших калабрийцев и сицилийцев над бюргерской законопослушностью бывших гамбургцев и мюнхенцев. Победа тех же качеств, в силу которых юг Италии породил неведомую немцам мафию.

Когда дикость сильнее цивилизованности

Но все же согласимся: нынешняя особость итальянцев в Америке заметно меньше, чем чеченцев в России, албанцев в Сербии (накануне отделения Косово) и, наконец, китайцев в тех же США (хотя традиция китайской миграции туда не менее стара, чем итальянской).

Выходит, народу для сохранения своей особости оказываются важнее не Бетховены и Пушкины, а патриархальные традиции, наличие родоплеменных, клановых связей и многие другие элементы из разряда тех, которые пренебрежительно именуют дикостью. Чеченец или албанец в силу всего этого еще в раннем детстве усваивает, что принадлежит к своей нации. И школы и вузы, как правило, такой ориентации не меняют, а лишь дают знания, позволяющие отстаивать традицию при помощи достижений современности.

А вот представители цивилизованных народов утратили такую традицию, а позднее – и традицию более узкой, сословной самоорганизации. Идентификацию у них формируют государственные институты, и если представители этих народов оказываются за пределами государства, то ни многочисленность диаспоры, ни вклад в создание мировой культуры не препятствуют ассимиляции. Более того, есть мнение, что универсализм высоких образцов немецкой и русской культур, наоборот, даже помогал немцам становиться американцами, а русским – французами.

Так ли это – не знаю. Но большинство людей от природы конформисты, поэтому если отсутствует самоорганизация национальной общины снизу, они легко позволят формировать себя государственным институтам, особенно если окружение не склонно видеть в них чужаков и попрекать их особенностями речи, разрезом глаз и т. п.

Когда футбол сильнее книг

Наконец, ХХ в. открыл возможности идентификации гражданина страны с государством, неведомые предшествующим столетиям. Раньше государство было тождественно органам власти, а единственной видимой для гражданина формой соперничества одного государства с другими были войны (экономическая конкуренция далеко не так очевидна). Конечно, можно было считать, что Франция – не только Бурбоны и Бонапарты, но и, например, Вольтеры и Флоберы, но это требует интеллектуальных усилий, которые не всем «по плечу».

Теперь же флаг каждой страны освящает не только ее правителей и государственные структуры, но и футбольную сборную. В отличие от собственно государственных институтов сборные не взимают налогов и не выплачивают пенсий, но все равно выступают символом государства. А отсутствие пенсионно-налогового фактора и увлекательность игры только облегчает сопереживание этому символу.

Разумеется, русскоязычных жителей постсоветского пространства нельзя сравнивать с эмигрантами, о которых шла речь выше. Те сами принимают решение отказаться от своего местожительства – и от города, и от страны. А в нашем случае речь идет о людях, которые остались жить на прежнем месте, но оказались в другой стране.

Да, эти люди и их дети говорят по-русски и на том же языке удовлетворяют информационно-культурные потребности. Но что из этого? Например, ганцы или сьерра-леонцы говорят на английском, но можно ли их на этом основании назвать британцами? Конечно, житель Фритауна отличается от лондонца куда больше, чем минчанин от москвича. Но разве русскоязычный белорус скажет, что он русский?

Опыт Лукашенко как раз и показал, что для формирования национального государства эффективные властные структуры важнее, чем отдельный для всех язык. Тем более если страну населяет цивилизованный народ, который, как и прочие ему подобные, передоверил формирование идентификации государственным институтам.

А то, что белорусская государственность строилась и строится не как антирусская, делает ее ущербной только в представлении узкого слоя национально озабоченной интеллигенции типа покойного Василя Быкова и прочих местных шкляров.

Автор «Черного Ворона» отказался от перевода своего романа на русский язык, чтобы тот не послужил «инструментом русификации». А вот большинство соотечественников Шкляра, как показали недавние социсследования, чаще обращаются к русскоязычной «Википедии», чем к украиноязычной.

Однако стоит ли рассматривать такую частоту обращения как политический акт – будь то с положительным или с отрицательным знаком? Равно как и делать соответствующие выводы из того, что более половины населения страны в быту общается на русском. Упомянутая статистика пользования «Википедией» объективно свидетельствует только о том, что большинство жителей Украины не подвержены национал-дебилизму и нужную им информацию ищут на любом доступном им языке. А поскольку русскоязычная «Википедия» информативнее украинской, такое соотношение вполне закономерно. Автор этих строк вообще чаще пользуется англоязычной «Википедией» как еще более информативной и выверенной. Его надо за это в английские агенты записать? Или, может, в американские?

С другой стороны, международный фестиваль фантастики «Зведный мост», который регулярно проходит в Харькове, – явление прежде всего русскоязычной культуры. Главным спонсором фестиваля неизменно был Арсен Аваков (еще до того, как стал харьковским губернатором) – и не потому, что сорил деньгами, а потому что фантастику знает и любит. И что, хорошее знание этого сегмента русской культуры удержало ли Арсена Борисовича от вступления (причем везде на первых региональных ролях) в партии, для которых русскому языку на Украине места нет, – в «Нашу Украину», затем в «За Украину!», а после того – в «Батькивщину»?

Скажете, фантастика – не подлинная культура? Но чем она хуже русскоязычной «Википедии»? К последней обращаются по делу, для справок, к литературе – для наслаждения. Да, русские эмигранты везли с Родины и создавали в Париже, на мой вкус, более высокую культуру, чем авторы «Звездного моста». Однако чей генофонд в итоге обогатили дети тех же эмигрантов?

Или из того, что «Зеркало недели» читают в основном на русском (а до 2000-го данный еженедельник только на этом языке и выходил), будем считать это издание явлением русской культуры, отбросив его неизменную идеологию? А ведь при этом газета периодически знакомила читателей и, например, с гастролями русских театров в нашей стране, весьма позитивно их оценивая. Но разве это отступление от генеральной линии?

На мой взгляд – не отступление, а трезвое, хотя и скорее инстинктивно достигнутое понимание того, что само по себе созерцание спектаклей Марка Захарова и Юрия Любимова не превратит их зрителей из «русскоязычных по привычке» в сознательных русских. Ведь и чтение Пушкина и Достоевского очень мало влияет на подобные процессы.

Пожалуй, важнее не на каком языке человек книжки читает, а за какую сборную он болеет? Как-никак, в последнем случае налицо выбор флага и «боление» выплескивается в куда более заметные проявления эмоций, чем чтение.

Нет, ни в коей мере не собираюсь оспаривать всемирной роли русской культуры. Но то, что миллионы людей наслаждаются ею, не превращает ее (как и всякую другую культуру) в ключ, способный открывать любые замки. Законная гордость за достижения любой культуры не должна мешать видеть предел ее практических возможностей. И, как правило, предел этот очень скромен.