«Русская идея»

Формула идентификации национального сознания

Начиная с Вл.С.Соловьева, введшего в научный оборот дефиницию «русская идея», многие мыслители пытались определить ноумен русской национальной мысли и традиции, константный на протяжении исторического пути России. Согласно Соловьеву, русская идея есть ни то, что русские думают о себе во времени, а то, что Бог мыслит о России в вечности, т.е. некая трансцендентальная категория. Основоположник методологии локализации исторического материала О.Шпенглер определял русскую идею как «Апокалиптический бунт против античности». Шпенглеровская формула, служащая квинтэссенцией рассуждений о специфике исторического опыта России, подразумевала ряд качественно своеобразных черт присущих русской мысли.

Следствием апокалиптического мировосприятия является: 1) эсхатология, 2) мессианство, 3) максимализм русского национального менталитета. Католическая теология, построенная на принципах аристотелизма, предопределила рационализм и прагматику мышления западного человека. На Западе преобладала тенденция обустройства существующих форм, организация быта, без постановки телеологических проблем, что нашло выражение в формуле Э.Бернштейна: «Цель ничто, движение всё». Православная патристика, построенная на принципах методологии Платона, обусловливала иррационализм и историософичность русской мысли. Русский человек не жил сегодняшним днем, он всегда выступал строителем некой утопии, будь то православное царство «Новый Иерусалим», коммунистический рай на земле, или общество капиталистического изобилия. Конец света ожидался на Руси и в связи с нашествием татар – библейских племен «гога и магога», и в 1492, и в 1666, и в 1881, и в 2000гг. Атрибуты Антихриста были обнаружены и в Святополке Окаянном, и в Петре I, и в Наполеоне, и в Ленине, и даже в Горбачеве. Зачем развивать технологии, обустраивать быт и накапливать финансы, если завтра всему этому суждено погибнуть? В советский период тезис о конце света трансформировался в доктрину о «конце истории». Провозглашение Н.С. Хрущевым наступление с 1980 г. эпохи коммунизма являлось парадигмой национальной эсхатологической традиции.

Из представления о богоизбранности страны проистекало русское мессианство: функциональное предназначение России усматривалось в спасение мира, провозглашении нового слова. «Святая Русь», «Белая Индия», «Православная Гиперборея», «Третий Рим», «Родина мирового пролетариата» являлись определениями национальной субстанции. В то же время «Святая Австралия» или «мессианство швейцарцев» звучало бы как абсурд. Пролетарский мессианизм большевиков являлся лишь трансформацией православного мессианства, также как «Третий интернационал» являлся ни чем иным как псевдоморфизмом идеологемы «Москва – третий Рим». Большевики приносили Россию в жертву мировой революции. В крестьянской, полуфеодальной стране введение социализма было преждевременно, но русская революция могла выступить катализатором истинно социалистической революции на Западе. Директива спасения загнивающего западного мира предопределяла внешнеполитическую концепцию российского государства на всем ее протяжении. В русское мессианство – «Свет с Востока» поверили даже некоторые западные мыслители, такие как В.Шубарт. Но чаще русского спасения, ассоциирующегося с вторжением казацко-татарских орд, боялись. Комплекс страха породил русофобию не изжитую до сих пор в менталитете западного человека. В отличие от еврейского национального мессианства, русское мессианство носило космополитический характер, форму самопожертвования во имя вселенского блага.

Теория относительности есть не только научный феномен, но и этический императив западного человека. Русская мысль отличалась максималистским характером, категоричностью суждений. Дихотомия добра и зла не оставляла места для толерантности, а потому относительность воспринималась как дьявольская уловка потворства злу. Категоричность большевиков обеспечила им победу над относительностью меньшевизма. Западный скептицизм не имеет ничего общего с русским нигилизмом: если на Западе лишь подвергали сомнению, в России провозглашали тотальное отрицание («если отвергать, то отвергать все»). На Западе теория Дарвина являлась одной из многочисленных гипотез, в России она приобрела форму религии. Ламарка объявляли предателем, поскольку он не разделял дарвиновского учения. В.Г.Белинский, названный первым русским экстремистом, заявлял, что готов умереть за единый аз гегелевского учения, не прочтя при том из трудов Гегеля ни строчки. Экзальтированное, почти медитационное состояние русских интеллигентов, при восприятии ими общественных наук предопределило трансформацию последних в квазирелигиозные доктрины. Марксизм в России менее всего был наукой, содержав в себе все атрибуты религиозного учения. Н.А.Бердяев, критикуя русский максимализм, сам, как русский человек, оказался ему подверженным. Он называл коммунистический режим сатанократией, но считал его более приемлемой формой, чем западное либерально-демократическое устройство. Сатана есть антитеза Богу, при смене знака возможна метаморфоза сатанизма в богостроительство, тогда как индифферентный западный мир обходится как без Сатаны, так и без Бога, и потому не допускает такой перспективы.

Термин «бунт» в шпенглеровской формуле подразумевал синтез: 1) анархизма и 2) соборности. Не приемля политический анархо-синдикализм западного образца, русская мысль тяготела к анархизму, как восстанию против любых форм. Русская природа раздолья формировала психологию бунтаря не терпящего формальной ограниченности, как в сфере права, так и мышления. Государство считалось чужеродным феноменом привнесенным немцами, татарами, греками, евреями. В отличие от западного, русский анархизм предлагал в качестве целевой установки не свободу, а волю. Западная свобода подразумевала представительство и частную собственность, русская воля – пугачевщину. Но воля, возведенная в абсолют способна привести к национальному самоистреблению, и потому в качестве механизма выживания воздвигается жесткая политическая власть. По мысли Е.Н.Трубецкого, в России возможны лишь альтернатива – «жандармократия» – «пугачевщина». Попытки либерализации всякий раз приводили к хаосу и бунту. Как Стенька Разин, так и Иван Грозный являются воплощением национальной парадигмы.

Государству, как внешнему принципу организации, противопоставлялась «соборность», как внутреннее единство. Соборность тождественна понятию «братство», дополненному сакрализацией данной общности. Государство есть «Царство Кесаря», которому противостоит «Царство Божие», потаенный град Китеж, лежащий в сфере духа, скрытый от механической фиксации. Славянофилы выступали против введения конституции и вообще письменного права, заявляя, что нам не нужна вексельная честность западноевропейского буржуа. Они призывали строить взаимоотношения не на основе законов, а на принципах доверия. В русском правосознании «закон» и «справедливость» выступали как антиномии, в то время как на Западе их смысловое содержание совпадало. Основным сюжетом русской литературы и национального предания являлось несправедливость наказания. Даже суд руководствовался зачастую не юридическими, а этическими соображениями, оправдав, к примеру, покушение В.Засулич и тем, узаконив народовольческий террор.

Слово «против» в шпенглеровской формуле подразумевало отсутствие идейной автаркии русской мысли. Россия не являлась самодостаточной цивилизационной моделью, а представляла собой антитезу западного общественного уклада. Восточная и Западная Европа противостояли друг другу в рамках христианского культурного типа, выражая два полюса единого исторического пути, в котором каждая из сторон не могла существовать без своего антипода. Современный мондиалистский безальтернативный мир исторически ущербен, он есть абсолютизация одного из полюсов, что делает его нежизнеспособным и грозит вырождением, либо реваншем противоположной стороны. При отсутствии коммуникаций и экономических связей, распыленности территории и населения, образ врага, внедряемый зачастую искусственно, являлся идеологической квинтэссенцией центростремительных сил, обеспечивающей государственное единство Евразийского пространства. Девиз «Карфаген должен быть разрушен» был актуален для российской истории, не менее чем для римской. Но разрушение Карфагена или отказ от воплощения данной сверхзадачи (как, например, при выдвижении доктрины «нового мышления») приводили к распаду государственной системы, потерявшей атрибуты боевого лагеря и утратившей смысл своего бытия. Неприятие вражеского приобретало зачастую черты гротеска: в 17 в. запрещали пользоваться вилкой, используемой католиками, при Павле I сры-вали с прохожих одежду французского покроя и запрещали произношение политических терминов французской культуры, при Сталине осуждалась научная терминология, представленная в основном понятиями из иностранных языков, как воплощение «безродного космополитизма», в последующие годы провозглашалась борьба с музыкой «буржуазного декаданса» – роком и джазом. Как при Сталине вводились разнарядки разоблачения иностранных шпионов, так и при Иване Грозном шпиономания выражалась в поиске литовских агентов. Отсутствие торжества над внешним противником объяснялось наличием врага внутреннего. Для русского мифотворчества был необходим не только «Вавилон» (= Запад), но и персонифицированное воплощение Иуды – Олег Рязанский, Андрей Курбский, Лжедмитрий, Мазепа, Троцкий, Горбачев. «Теория малого народ» придавала образу врага черты коллектива («имя его легион»), в качестве которого указывались немцы, поляки, евреи, кулаки, масоны.

Идея античности, как и ренессанса, заключалась в антропоцентризме, что обусловило развитие политического либерализма и частного права в культуре западного мира. Бунт против античности выражался 1) в коммунистическом и 2) в патерналистском характере русской ментальности. Коммунизм являлся не западной инновацией 20 века, а русской национальной традицией. Русское социокультурное восприятие было общинным, в качестве ее структурной единицы выступал не индивид, а социум. Даже при формальном отрицании коммунистического мировоззрения, не удавалось выйти за его рамки. Идею либерализма в России не понимали даже при титульном провозглашении его принципов. Частное право не только не признавалось, но считалось угрозой интересам общества. Крестьяне полагали, что земля божья, т.е. ничья в человеческом смысле. Мечта о «черном переделе» являлась неотъемлемым атрибутом русского национального сознания. Метафора Н.В.Гоголя «Вся Россия наш монастырь» являлась одной из наиболее точных формул русской национальной самоидентификации.

Индивидуальное безличие являлось самоотрицанием во имя персонифицированного воплощения всего народа в сверхличности царя (= вождя, генерального секретаря, президента). Во время путешествия царского эскорта народ бросался под колеса императорской коляски, почитая за честь пострадать за царя. «Один Бог на небе, один царь на земле». Принципы олигархии и аристократии противоречили русскому национальному домостроительству, предполагавшему одного хозяина при абсолютной эгалитарности для прочих. Царь всегда радеет за народ, а зло и неправды исходят от бояр, министров, советников. Слухи о казне декабристов народ встретил с ликованием, как расправу царя – заступника с господами. Десакрализация царской персоны приводила к рождению мифов об узурпации царской власти и к феномену самозванства.

Багдасарян Вардан Эрнестович, доктор исторических наук

Работа выполнена при поддержке Совета по грантам президента Российской Федерации, грант МД - 3647.2006.6.