Второй урок русско-японской войны

О непрофессионализме и некомпетентности

В одном из предыдущих номеров нашей газеты уже говорилось о важном для нас, ныне живущих россиян, уроке той давней войны. Разговор был о пресловутом общественном мнении, которое, умело манипулируемое "либеральными кругами", может оказывать разрушающее действие на государственность. Так, осуждая патриотизм (один из "китов", на которых держится Россия), и, превращая это осуждение в общественное мнение, его творцы могут, например, нанести поражение собственной армии до того, как она встретится с врагом, что и произошло в Манчжурии и на Тихом океане в начале ХХ века. Но несправедливо и неверно все неудачи списывать на настроения общества. Не меньшая ответственность – на российских военной теории и практике, генеральном штабе и генералах, офицерском корпусе, солдатах.

Царское правительство вступило в противоборство с Японией, не желая войны, не веря в ее неотвратимость, убаюканное пацифистскими настроениями гаагских конвенций. Притом, теми силами, которые были в наличии на Дальнем Востоке на день внезапного нападения кораблей микадо на порт-артурскую эскадру. Подвезти подкрепления в достаточном количестве к театру военных действий по одноколейной Транссибирской железной дороге за короткое время не представлялось возможным. Помимо расстояний и нехватки подвижного состава, традиционной российской медлительности дорожных служб, военные перевозки тормозили многочисленные спецпоезда с высоким штабным начальством, преступная замена вагонов с живой силой и техникой вагонами с частными грузами тех, кто наживался на крови.

Да особенно Петербург и не спешил концентрировать на "сопках Манчжурии" сухопутные войска. Верили оптимизму адмирала Алексеева – мол, наш Тихоокеанский флот непотопляем, способен запереть японцев в их собственных портах, не даст неприятельским транспортам перевезти на материк достаточное число дивизий и снаряжения. Вообще, азиатов в России считали физически слабыми, им отказывали в стойкости, в самостоятельности, в офицерах и генералитете видели примитивных подражателей европейским военачальникам.

Печальная действительность перевернула все представления о них. Когда сухопутные силы противоборствующих сторон, наконец, сравнялись количественно (правда, бумажно, так как по национальному обычаю две трети наших "штыков" даже в военно-полевых условиях занимались волею "стратегов" чем угодно, только не боевыми делами), были бездарно проиграны все сражения на суше, в том числа решающее – при Мукдене.

"Непотопляемый" же флот Алексеева, рассредоточенный на огромном морском пространстве, вместо того чтобы грозить врагу из удобнейшей бухты Владивостока, в компании с потрепанной долгим переходом эскадрой Рожественского, покоился на океанском дне. Да, на суше был коллективный подвиг защитников Порт-Артура, а на море – подвиг крейсера "Варяг" и других отдельных российских кораблей. Но сквозь эти яркие страницы грубо, траурно просвечивают строки нелицеприятной летописи больших и малых поражений из-за бездарности военачальников и флотоводцев, технической отсталости, неповоротливости служб, военных и гражданских.

В Цусимском проливе наши броненосцы под огнем японских орудий кувыркались, как игрушечные кораблики, и тонули, не причиняя заметного вреда, флоту островитян. Среда офицеров были случаи трусости и даже предательства. Некомпетентность же лиц с офицерскими погонами известный военный историк Е.И. Мартынов в сборнике своих статей "Политика и стратегия" называет массовой. Именно громкое, неслыханное с ХVIII века поражение на море, несмотря на достигнутое равновесие в сухопутных силах, заставило Петербург спешить с подписанием Портсмутского мира.

Похоронное крымское эхо через полвека отзывалось уже на другом далеком от Европы море, усиленное на этот раз потерей территорий в пользу не какой-нибудь сильной коалиции могущественных стран, а страны, еще вчера пребывавшей в "азиатском ничтожестве". В I854-1855 годах честь все еще великой державы была спасена Севастополем. Теперь для подобного спасения Порт-Артура оказалось мало – не тот объект в сознании нации, да и всей Европы. "Крымский урок" пошел России на пользу – начались энергичные реформы Александра II, в том числе самая "продвинутая" из них – военная. После Цусимы Двор и военное ведомство тоже спохватились, зашевелились, но I9I4-I9I7 годы показали, что недостаточно, что главные язвы армии так и остались не излеченными.

Выше, при перечислении неудач русского оружия в той войне, вскользь были названы и те причины, лежащие на поверхности, которые привели империю к такому финалу. Но есть масса причин других, лучше спрятанных от непосвященного глаза, о которых пространно говорил Мартынов и сразу после Портсмута, и после февральской революции, анализируя уже другие неудачи на других фронтах. Приоткрою занавесу над некоторыми из них...

Мартынов писал: "Посреди развалин нашей старой военной системы... лишь одно стоит непоколебимо – это мужество русского солдата. Армия, которая давно потеряла всякую веру в своих начальников и которая, тем не менее, сохранила полную боевую готовность... должна отличаться исключительной нравственной упругостью". Этот солдат шел в бой, – слепо повинуясь команде, не рассуждая, не имея, в отличие от японского солдата, никакого представления об обстановке на поле боя. С дельными, любимыми офицерами он совершал чудеса храбрости; с ненавистными же или некомпетентными, с трусами солдата нельзя было узнать. Ведь каковы были воспитательные средства рядового состава? – Унизительное указание вышестоящим нижнему чину "своего места", кастовая отчужденность офицера от солдата, за малейшую провинность – наряд вне очереди, карцер, порка, зуботычин, грязная брань, что подавляло в простонародной душе чувство собственного достоинства. Те редкие офицеры, которые видели в рядовом человека, равного себе, и обходились с ним согласно – этому нравственному убеждению, именно в бою, больше чем в иных условиях, могли поручиться за высшую степень боеспособности своих людей, особенно если к любви солдатского окружения добавлялась уважение к деловым качествам, твердости, доблести командира, заботившегося о быте подчиненных, старательно избегающего человеческих потерь.

Но таких офицеров, повторяю, было немного. Впрочем, и явно ненавистных "солдатских экзекуторов" в русской армии насчитывалось не больше. Преобладали просто некомпетентные, "серенькие", равнодушные к делу и окружающим, не энергичные; именно среди них было много трусов. Вокруг таких командиров, державшихся на известном отдалении от нижних чинов, вчерашние выходцы из захолустных деревень, сплошь неграмотные, не приученные к правопорядку, или малограмотные представители заводской среды, легко распускались, не чувствуя надзора, пьянствовали, занимались грабежом, самовольно отлучались из части, так как дисциплина в русских войсках, в отличие от японских, основывалась не столько на развитии в солдатах чувства долга, сколько на страхе наказания. О преобладании "мирных занятий" в русской армии, развращающих душу бойца, уже говорилось.

Откуда же брались "преобладающие" офицеры? Мартынов: "Большая часть их выходит из юнкерских училищ, куда стекаются неудачники всех профессий, не чувствуя к военной службе ни малейшего призвания. Значительно меньшую часть своих офицеров русская армия получает из воспитанников кадетских корпусов и военных училищ. Они достаточно образованы в общем и специальном смыслах. Однако и между ними мало встречается людей, чувствующих призвание к военному делу. Дальнейшая деятельность строевого офицера обставлена так, что она внушает отвращение к военной специальности. Живое, интересное дело воспитания солдата и подготовки войск к войне сведено к формалистике и мертвечине. Весь порядок занятий точно, в подробностях, регламентирован уставами, наставлениями, инструкциями, приказами, расписаниями и т.п. Одним словом, наш строевой офицер на службе в полку находится под постоянной опекой; его деятельность лишена самостоятельности, творчества и инициативы".

Отсюда понятно, там же пишет Мартынов, почему командный состав русской армии в значительной мере состоял из людей невежественных, не знавших современного военного дела, по общему развитию не способных его понять; требования их носили внешний, детальный характер. В их руках (командира полка, начальника дивизии и т.д.) находилась вся карьера строевого офицера, отчего "движителем" являлись не способность и самостоятельность, а пронырливость и искательность.

Кроме того, к тяжелым условиям армейской службы присоединялись "чрезвычайно стесненное материальное положение" – называет историк мизерные офицерские оклады и признает, что при всех неблагоприятных условиях "наши строевые офицеры в общей своей массе проявили немало самоотвержения... Им не хватало умения, но доблести было достаточно, что доказывается огромным процентом убыли офицеров" в боях в Манчжурии.

Давая характеристику высшему командному составу, автор "Политики и стратегии" сетует, что в России человек талантливый, самостоятельный, инициативный, рискующий во имя дела служебными неприятностями, пользуется репутацией легкомысленного и беспокойного, а лишенный этих качеств, карьерист без убеждений, равнодушный к делу, но умеющий подладиться к господствующему течению, – слывет умным и тактичным.

Для последних, сумевших заручиться связями, широко открыт путь к высшим служебным назначениям. Мартынов: "Итак, фешенебельный ресторан, петербургская канцелярия и дворцовая приемная, вот где изготовляется большинство русских военачальников. Можно ли удивляться тому, что и в тяжелые дни войны они оказались лишенными творчества и инициативы?!" Есть в цитируемой книге и характеристики Генерального штаба и Академии Генерального штаба, интендантской службе, армейских штабов, военной разведки; описаны тактика, настроения в войсках и обществе с обеих сторон. Читаешь, становится больно...

Так войне той найдет спасительное объяснение читатель. После нее Россия-СССР тяжелейшую войну выиграла и "япошек" в отместку за старые унижения поколотила в Манчжурии, на море и островах. Значит, русская армия уже не та, хорошо вызубрила кровавые уроки, приняла, меры, чтобы не повторились Мукден и Цусима. Возразить приведенным фактам трудно, только не исчерпана тема тревожных размышлений. Да, солдат более образован; кругозор его стал неизмеримо шире, на хамства офицера, случись такое (ведь случается!) найдет, как ответить и руководство боем может взять на себя.

Но уже в советские времена появилась крайне неблагоприятная для развития самостоятельности, патриотизма, чувства собственного достоинства неистребимая пока что ''дедовщина". И стали вовлекать солдат в сектор невоенных дел: строительство генеральских дач или налаживание быта ротного командира, например. И нищ по-прежнему наш офицер. И его "удобный" для начальства сотоварищ нередко чинами вырывается вперед, а "генерал от канцелярий, приемных и ресторанов", глядишь (и часто видишь), отодвигает крупнозвездным плечиком армейского заслуженного военачальника на пенсию, порой досрочно.

Все это и многое другое русская армия уже проходила. Сейчас наша армия и флот начинают с трудом преодолевать тяжелое наследие ельцинской "развальной" эпохи, на что нужно и время и немалые средства и "реформа в головах". Но уроки прогремевшей 100 лет назад на Дальнем Востоке русско-японской войны говорят, что экономить на вооруженных силах, обделять их вниманием и заботой, было бы крайне опасно и неразумно.